Из прилагаемого письма Рыбкина Б. А. Осипову А. Е. (Синицкая Н. Д. – его жена) видно, что 22 октября я еще не прибыла в Москву. Приписка в конце письма сделана рукой Осипова: «Суббота в Вене, Дебрецен – вторник». Значит, в Дебрецене я просидела в самолете.
По прибытии в Москву мне было приказано принять дела отдела в качестве замнач отдела. Начальника отдела не было, поэтому я стала врио нач. отдела 1-го Гл. управления. В 4-м Управлении мне сказали, что Рыбкин выполняет оперативное задание в Праге и пробудет там две-три недели.
Раза два Рыбкин звонил мне по «ВЧ». Просил прислать осеннее пальто, шляпу и шарф: наступили холода. Прислал несколько записочек с оказией. В письме, датированном 11 ноября 1947 года, он писал:
«…Самый напряженный момент всей моей поездки наступил сейчас. Чтобы тебе было понятно, представь себе – человек взбирается на высокую скользкую гору. Вот-вот доберется до верхушки и ее одолеет, но хоть осталось недалеко, но страшно скользко. Рискуешь каждую минуту сорваться вниз с ушибами. Держишься буквально когтями, чтобы не сорваться. В самые ближайшие дни все станет ясно. Надеюсь, все кончится благополучно. Ты, пожалуйста, не волнуйся. Может быть, пока это письмо дойдет, ситуация у меня изменится к лучшему».
Борис Аркадьевич по характеру был весьма уравновешен, спокоен и рассудителен. Ему чуждо было чувство паники, растерянности, преувеличения опасности. Поэтому такое письмо меня встревожило. Я спросила Эйтингона, как идут дела у Рыбкина. «Нормально», – ответил он. Спрашивать – в чем состоит суть задания – было не в наших правилах.
Это письмо было из Праги. А последнее письмо, датированное 23 ноября (за четыре дня до гибели) я получила через неделю после похорон Рыбкина. Это письмо он посылал с оказией, с капитаном Нефедовым из Дрездена. В этом письме он писал:
«Сейчас выезжаю на один день в Берлин, а 26-го из Берлина «к себе» в П., буду там вечером. А не позже (выделено Рыбкиным) 29-го буду у Белкина, т. к. мои документы на пребывание в П. кончаются 30 ноября. Оттуда сейчас же созвонюсь с начальством, после чего, уверен, смогу выехать домой.
В Дрездене, как всегда, остановился у тов. Прокопова».
28 ноября я была на работе. Настроение было тяжелое, беспокойное. Я просто не находила себе места, сама не знаю почему. 27-го утром я пошла к Эйтингону (нач. управления П. А. Судоплатов находился в это время в командировке) и попросила его дать указание Рыбкину возвращаться в Москву поездом, а не самолетом. У меня все еще в памяти была страшная болтанка в воздухе, когда я летела из Вены в Дебрецен. Он обещал. Состояние тревоги не проходило. Меня удивляло, что Рыбкин не дает о себе знать (капитан Нефедов задержался в Дрездене, и я понятия не имела, когда Рыбкин должен был вернуться). 28-го утром меня вызвали к Эйтингону. «Борис звонит по «ВЧ» – было первой мыслью. Но когда я вошла в кабинет Эйтингона, то увидела, что трубки всех телефонов лежат на месте, на рычагах. Затем я увидела жену Судоплатова – Эмму Карловну Каганову. Она работала преподавателем в Высшей школе МВД в Варсонофьевском переулке. Я заметила ее удрученный вид и спросила: «Ты чего такая кислая?» Она ответила: «У Толюшки (сына) коклюш». «Борис звонил?» – спросила я Эйтингона. Он затянулся сигаретой и сказал: «Ты баба мужественная». Меня покоробило обращение на «ты» и слово «баба». «Борис Аркадьевич звонил?» – снова спросила я. «Борис погиб», – мрачно произнес Эйтингон. До моего сознания это не дошло. «Совсем погиб? Вы шутите!» – «Борис Рыбкин погиб вчера под Прагой в автомобильной катастрофе». И все равно это не укладывалось в сознании, скользило мимо. «Как погиб?» – спросила я. «Сейчас выясняем. Поезжай домой. Эмма Карловна проводит тебя».
Я пошла к себе в кабинет, собрала со стола бумаги, уложила их в сейф, опечатала, вызвала машину. Сотрудникам сказала, что сегодня на работе не буду. Отказалась от сопровождения Кагановой, сказав, что ее вид может напугать маму, а мне нужно ее подготовить. Сама я была спокойна, чересчур спокойна, вернее одеревенела, и это меня пугало. Ведь накануне я металась, места себе не находила, а тут окоченела.
Приехала к маме, сказала, что мне нездоровится. Она взглянула на меня и с тревогой спросила: «Говори, что случилось?» Я ответила, что Борис попал в автомобильную катастрофу и отправлен в больницу, но жизнь его вне опасности. «Не расстраивайся и не переживай, ну сломал руку или ногу. Срастется, заживет. Мое сердце чует, что все обойдется благополучно».
На следующий день я поехала на работу. Мне казалось, что я приеду и мне скажут, что Борис жив. Но сотрудники уже знали о гибели Рыбкина. Это я поняла по их виду, по отношению ко мне.
Меня снова вызвали к Эйтингону.
Он сказал, что «происходит какая-то чертовщина», что ему звонили из Будапешта и сообщили, что под Будапештом обнаружена разбитая машина «эмка» и в ней два трупа: полковника Рыбкина и солдата-шофера. Звонил в Прагу, там Эйтингону сказали, что генерал Белкин, который ехал из Карловых Вар в Прагу утром 27 ноября, увидел на обочине дороги, недалеко от Праги, смятую машину «шкода» и в ней два трупа, в одном из которых, находившемся на переднем сиденье рядом с водителем, Белкин опознал полковника Рыбкина Б. А. Белкин вынул из кармана Рыбкина документы и поехал дальше в Прагу, чтобы сообщить о случившемся и потребовать расследования.
Какая-то надежда затеплилась в моем сердце. «Не может человек в течение двух дней погибнуть дважды, один раз в автомобильной катастрофе под Прагой, а второй раз под Будапештом, в таких же обстоятельствах: он жив!»
Вызвали меня к министру Абакумову. Он выразил мне свои соболезнования и сказал, что ведется расследование, создана комиссия.
К вечеру того же дня выяснилось, что за рулем машины «шкода» сидел майор (?) Волков, сотрудник 4-го Управления. Поскольку сам Рыбкин был отличным водителем машины, значит, Волков возил его или на свидание с каким-то человеком, или другие обстоятельства дела требовали, чтобы Рыбкин был не за рулем. В Праге, в морге, выяснилось, что Волков был в шоковом состоянии, что у него всего-навсего сломано одно ребро, весь удар пришелся на Рыбкина Б. А.
В машине «эмка», что попала в катастрофу под Будапештом, был капитан Суриков в шинели, папахе и с удостоверением личности полковника Рыбкина Б. А. (Рыбкин перед отъездом в Прагу оставил свою шинель, папаху и удостоверение личности в Бадене, уехав выполнять задание в Прагу по удостоверению на имя Тихомирова Александра Николаевича). 28 ноября погода была холодная, а у Сурикова, который находился в Бадене в командировке, не было с собой шинели. Его вызвали в Будапешт, и он решил надеть шинель и папаху Рыбкина и взял с собой удостоверение личности полковника Рыбкина Б. А.
Суриков и солдат-водитель оба погибли в автомобильной катастрофе при неизвестных обстоятельствах.
Так и осталось неизвестным, как же произошли обе катастрофы со «шкодой» и «эмкой».
29 ноября 1947 года тело Рыбкина Б. А самолетом было доставлено в Москву, в институт им. Склифосовского. В свидетельстве о смерти дата смерти обозначена «29 ноября 1947 г.», причина смерти: «перелом основания черепа». Место смерти: «Москва».
От меня скрывали, что Рыбкин доставлен в Москву, говорили, что гроб с его телом везут на грузовой автомашине. И только 2 декабря утром меня привезли в клуб им. Дзержинского, где был установлен гроб с телом Рыбкина. Было много венков и цветов. Я подошла ближе. Лицо мужа не было повреждено, высокий лысый лоб был чист. Я хотела поправить розу, надвинувшуюся на его щеку, сдвинула ее и за правым ухом увидела зияющую черную рану… Его сложенные на груди руки тоже были чисты, без ранений и царапин. А через несколько дней мне принесли его часы, которые я ему подарила и которые он всегда носил на левой руке. Ремешок и сами часы были сплошь покрыты запекшейся кровью.
В клубе собралось много народа. Гроб выносили генералы, в том числе П. А. Судоплатов, которого вызвали из командировки… В крематории речи… салют… Через несколько дней урну с прахом захоронили на Новодевичьем кладбище в склепе, поверх которого насыпали могильный холм. И снова речи…
После похорон мне стали приносить деньги: зарплату Рыбкина за несколько месяцев, пособие, его накопления в кассе взаимопомощи, услугами которой мы никогда не пользовались. На окнах лежали пачки денег, набралось что-то около 70 000 рублей. Через несколько дней была объявлена денежная реформа и 70 тысяч превратились в 7 тысяч. На эти и свои деньги я поставила Рыбкину Б. А. памятник.