Костелло сел в седло, и Дуллач сел, но, едва они проехали несколько шагов, как Костелло натянул поводья и встал. Много минут прошло, и опять заорал Дуллач: – Неудивительно, что ты боишься Дермотта Баранного – у него много братьев и друзей, и хотя он стар, но еще силен и ловок, и служит Королеве, и все враги гэлов на его стороне.
Тогда Костелло вспыхнул и оглянулся на дом: – Клянусь Божьей Матерью, что никогда не вернусь сюда, если они не пошлют за мной человека прежде, чем мы минуем брод на Бурой реке! – и поехал прочь, но так медленно, что солнце успело сесть и летучие мыши закружились над болотами. Когда они все же добрались до реки, он помедлил на берегу, заросшем цветами, но вдруг решительно въехал на середину реки и остановился там – поток омывал ноги лошади. И тут Дуллач вновь стал кричать, еще более злобно: – Дураком был тот, что зачал тебя, и дурой та, что выносила тебя, и трижды дураки называющие тебя ростком древнего благородного племени, ибо ты произошел от бледных нищих, ходящих от двери к двери, кланяющихся всякому, и господину и рабу!
Склонив голову, Костелло переехал речку и встал сразу за ней, но не успел ничего сказать – с другого берега послышался стук копыт и перед ними появился всадник. Это был слуга Дермотта, и он крикнул, задыхаясь от бешеной скачки: – Тумаус Костелло, я послан вновь звать тебя в дом Дермотта. Когда ты уехал, его дочь Уинни очнулась и назвала твое имя, потому что ты приснился ей. Бриджет – Немая увидела, что та обеспокоена и губы ее шевелятся, и побежала туда, где мы сидели в лесу, и схватила Дермотта Баранного за край плаща, и потянула к дочери. Он понял, что дочь умирает, и приказал мне сесть на его собственную лошадь и скорее вернуть тебя.
Тут Костелло повернулся к волынщику Дуллачу Дали, схватил его за пояс, вырвал из седла и швырнул на огромный камень, торчавший посреди реки, так что тот упал бездыханный в самую глубь, и вода полилась в его глотку, мимо языка, который Господь сотворил злым – об этом можно услышать рассказы и по сию пору. Затем, яростно вонзив шпоры в бока лошади, он помчался к северо-западу, вдоль берега реки, и не останавливался, пока не въехал на другой брод, и не заметил, как отражается в воде восходящая луна. Помедлив мгновение в нерешительности, он пересек реку и помчался дальше, в Бычьи Горы, и потом вниз, к морю; глаза его не отрываясь смотрели на луну, сиявшую во мраке подобно огромной белой розе, подвешенной к занавесу некоего беспредельного, фантастического мира. Но тут его лошадь, уже давно задыхавшаяся и покрытая потом, ибо он терзал ее шпорами, принуждая к предельной скорости, тяжело упала в траву на обочине дороги. Он пытался поднять ее, но не преуспел в этом, и пошел пешком, одинокий в лунном свете; и пришел к берегу моря, и увидел шхуну, стоявшую на якоре. Теперь, не способный просто брести дальше – море мешало ему – он понял, что очень устал, и что ночь выдалась очень холодной, и вошел в харчевню, стоявшую неподалеку, и рухнул на скамью. Зал был забит испанскими и ирландскими матросами, уже проведшими контрабандой судно с грузом эля и вина и ожидавшими благоприятного ветра, чтобы отправиться в новый рейс. Один испанец на ломаном гэльском предложил ему кружку. Жадно выпив ее, он стал говорить, быстро и горячо.
Целых три недели ветер дул к берегу или был слишком слабым, и моряки оставались в харчевне, выпивая, играя в карты, болтая, и Костелло был с ними, ночуя на скамье, выпивая, болтая и играя больше всех. Скоро он спустил те немногие деньги, что имел с собой, потом проиграл лошадь (кто-то отыскал ее в горном ущелье) испанцу, и тот продал ее фермеру с гор, потом пропил и свой длинный плащ, и шпоры, и сапоги из мягкой кожи. Наконец благоприятный ветер подул с испанских берегов, команда погребла на шхуну, распевая испанские и гэльские песенки, и подняла якорь, и вскоре белые паруса пропали за горизонтом. Тогда Костелло отправился домой – жизнь зияла перед ним пустыней – и шел весь день, к вечеру выйдя на дорогу, ведущую от озера Гара к южному берегу озера Кэй. Он нагнал толпу крестьян и фермеров, бредших медленно вслед двум священникам и группе хорошо одетых людей, несших гроб. Остановив одного старца, он спросил, чьи это похороны и чьи это люди, и старик отвечал: – Это похороны Уны, дочери Дермотта, а мы – люди Дермоттов и Намары и их сторонников, а ты – Тумаус Костелло, который убил ее!
Костелло пошел к голове процессии, минуя глядевших на него с яростью, едва ли понимая ясно, что сейчас услышал, ибо потерял способность понимания, вместе с душевным здоровьем, и ему представлялось невозможным, что нежность и красота, бывшие сердцем его мира, могут вдруг исчезнуть. Внезапно он встал и снова спросил, чьи это похороны, и некто ответил: – Мы несем Уинни, дочь Дермотта, которую ты погубил, дабы похоронить на острове Пресвятой Троицы, – и отвечавший склонился, поднял камень и бросил его в Костелло, поразив в щеку, так что кровь покрыла его лицо. Но Костелло продолжал идти, едва ли заметив удар, и, подойдя к несшим гроб, спросил громким голосом: – Кто лежит в этом гробу?
Три Дермотта из Бычьих Гор схватили по камню и побуждали остальных сделать так же; и Костелло прогнали с пути, нанеся множество ран, и, если бы не присутствие священников, он был бы убит.
Пропустив процессию, он продолжал следить за нею, и издали видел, как гроб погрузили в большую лодку, и сопровождающие сели в другие лодки, и лодки медленно двинулись к Insula Trinitatis; через некоторое время он увидел, что лодки вернулись и пассажиры смешались с толпой, ожидавшей на берегу, и постепенно все разошлись по разным дорогам и оврагам. Ему казалось, что Уинни осталась где-то на острове, радостно улыбаясь, как когда-то, и когда все ушли, он пересек воду в лодке и нашел свежую могилу рядом с развалинами аббатства Пресвятой Троицы, и кинулся на нее, призывая Уну вернуться к нему. Квадратные листья плюща трепетали над ним, и повсюду белые мотыльки порхали над цветками, и сладкие запахи плыли в туманном воздухе.
Он лежал на могиле всю ночь и весь следующий день, время от времени призывая ее вернуться; но на третью ночь, пораженный голодом и горем, забыл, что ее тело лежит под землей, помня лишь, что она где-то рядом и не хочет подойти к нему.
Перед самой зарею, в час, когда проходившие поблизости крестьяне услышали его призрачный голос, гордость проснулась в нем и он заговорил громко: – Уинни, дочь Дермотта Баранного, если ты не придешь ко мне, я уйду и никогда не возвращусь на остров Пресвятой Троицы; – и едва стих его голос, холодный резкий ветер поднялся над островом и он узрел множество проходящих мимо фигур, женщин из Сидов в серебряных коронах и со смутными знаменами; и Уна, больше не улыбаясь, но быстро и гневно проносясь мимо, ударила его по лицу и крикнула: – Тогда уходи и никогда не возвращайся!
Он пытался последовать за ней, выкрикивая ее имя, но тут же вся призрачная компания взмыла в воздух и, образовав подобие серебряной розы, растворилась в туманном рассвете.
Костелло поднялся с могилы, понимая лишь, что заставил свою возлюбленную сердиться и что она приказала ему уходить, и, войдя в озеро, поплыл. Он плыл и плыл, но руки слишком ослабели, чтобы удерживать его на поверхности, и гнев любимой тяготил его, и скоро он без сопротивления погрузился в воду, словно тот, кто погружается в мечты или сон.
На следующий день бедный рыбак нашел его в камышах на берегу, лежащего на белом песке с раскинутыми руками, будто распятый на кресте, и принес к своему дому. Бедняк оплакал его и пропел молитву, и когда пришло время, закопал у стен аббатства Пресвятой Троицы – лишь остатки алтаря разделяли его и Уну – и посадил над ними две рябинки, и спустя годы деревца сплелись ветвями и трепещущими листьями.
1897 г
© Copyright Ермаков Эдуард Юрьевич (edwardelenae@mail.ru)