Долго не было мамы и деда. Когда уже наступил март, мне сказали, что в Чорода прилетел вертолёт и в нём были мой дед и мама. Радости не было конца, я побежал туда. Дом был полон людьми. Мама обняла меня, дедушка подозвал, посадил возле себя и погладил по голове. Мне показалось, что он стал другим человеком. Был выбрит, одет в какой-то свитер, который я ранее не видел, и разговаривал серьёзно и без шуток. Рассказывал, как ему сделали в Махачкале операцию, а после отправили в Каякент на восстановление.
— Я хотел вернуться после операции, но доктор сказал, что надо в грязелечебницу. Очень хорошие люди были со мной, много людей пришло навестить, было даже неудобно перед ними. Пришёл с подарками первый секретарь райкома Джаватхан Алиханов вместе с главным «тохтиром». Большой человек, занятый, зачем ему нужен старик из Джурмута? Они меня даже в Россию хотели отправить, где хорошие, дорогие курорты. Я отказался. «С моим русским языком нельзя в Россию», — сказал я им. В Азербайджан или Гуржистан если отправите, там я на уровне больших хакимов знаю языки, а вот с русским у меня очень плохо, не слышал ведь этот язык, кроме как сейчас в больнице.
В Каякенте деда разместили с тремя аварцами его возраста. Назначали им процедуры, воду, лечебную грязь, так и жили тихой санаторной жизнью. Там дед нашёл одного лъебелав из нашего района, говорил, очень набожный, порядочный был человек. Однажды вечером после ужина старики сели на лавочки в саду со своими разговорами. К ним подошёл молодой человек, поздоровался на аварском и начал расспрашивать.
— Ты откуда? — спросил он одного старика.
— Я лъебелав (тляратинский), — ответил тот.
— Когда был младше и жил в горах, сколько тлебелалских (тляратинских) овец похищали мы! Возле ратлубского моста есть поворот. Когда чабан отару гонит, ему не видно, что там сзади происходит. Он скроется за поворотом, а мы хватаем барашка и под кусты к речке! Никто нас ни разу не поймал, — начал хвастать молодой человек.
Старики-аварцы в полном недоумении молчали.
Тляратинец же сильно разозлился на молодого и начал кричать, что нормальные мужчины чужих барашков не воруют. Дед спокойно наблюдал за их спором, а потом обратился к своему другу.
— Ты почему с ним ругаешься? Он своровал своего барашка, этот барашек не наш.
— Как не наш? Он же говорит, что наши барашки, — возмутился старик.
— Не наш… Это его барашек. Зачем тебе то, что он говорит? Я же знаю, это его барашек. Когда Всевышний Аллах даёт нам ризкъи, среди них бывают и наши овцы, предписанные нам, и не наши. Там есть одна часть для медведя, для волка, для лисы, для шакала, для ворон и прочей живности вплоть до червей, это их удел. Есть также барашки, предназначенные для мелкого воришки, у которого нет имана, чтоб не воровать, и нет мужества, чтобы вырастить себе мясо честным путём, и живёт он на таком трусливом воровстве. Поэтому он делает то, что может делать, на другое он не способен, и это его удел. Не надо спорить с ним, пожалей его. Я в комнате деньги забыл, иначе я ему десять рублей дал бы сейчас. Вдобавок ко всему Аллах ещё умом обделил его, видишь, как он пришёл хвастать этим постыдным для нормального человека поступком. Иди, дорогой, воруй дальше. Всё, что достанется тебе, оно тебе предопределено Аллахом. Оно твоё, — сказал дед, обратившись к молодому.
Старики начали смеяться, а молодой резко встал, пробубнил что-то под нос и поспешно ушёл. После этого случая зауважали старики деда, все услышали, как старик отчитал глупца, что хвастал своими подвигами.
Вот такие истории о людях, поездках и встречах рассказывал дед своим гостям. Помню, с каким интересом слушали его, как ловили каждое слово. А когда дед один оставался, то молился. У него были длинные с большими камешками чёрные четки, и он не выпускал их из рук, когда читал молитвы и зикру. Иногда подшучивал над бабушкой.
— Эту старуху обделил Аллах, — смеялся дед, — никаких языков не знает. За той речкой начинается мир, где нет ни одного человека, кто бы понял её и кого поняла бы она. А я могу и в Азербайджане, и в Гуржистане с их хункарами говорить!
Домашние смеялись, а бабушка злилась на него и кричала, когда, мол, ты повзрослеешь и будешь серьёзным?
Иногда дед начинал какую-то азербайджанскую песенку тихо для себя напевать: «Дагъустан, дагъ… дагъ… ерди… Дагъустан… дагъ…», тут же переходил на грустную грузинскую песню. Его голос сплетался со стоном вьюги за окном, с потрескиванием дров в очаге, с теплом, волнами, расходящимися от раскалённой печи, с еле слышном журчанием ручейка перед домом.