Все же зрелище было потрясающее! И вдруг я поняла, что не вынесу, если не смогу никому это показать, пусть даже единственная живая душа поблизости – это Ти-Рэй. И если бы его по чистой случайности покусала пара сотен пчел… ну, жаль, но ничем не могу помочь.
Я осторожно выбралась из-под одеяла и метнулась сквозь пчелиную тучу к двери. Забежав в спальню Ти-Рэя, стала будить его, тыкая одним пальцем в плечо. Поначалу тихонько, потом все смелее и сильнее, пока мой палец не начал вонзаться в его плоть, и я мельком подивилась ее жесткости.
Ти-Рэй вскочил с постели. На нем не было ничего, кроме трусов. Я потащила его к своей комнате, и он по дороге рычал, что я пожалею, если причина пробуждения окажется менее серьезной, чем, скажем, пожар в доме, а Снаут заливалась лаем, словно мы шли охотиться на голубей.
– Пчелы! – выкрикнула я. – У меня в комнате целый рой пчел!
Но когда мы распахнули дверь, пчелы снова исчезли в стене, словно догадались, что идет Ти-Рэй, и не хотели метать перед ним бисер, демонстрируя фигуры высшего пилотажа.
– Разрази меня гром, Лили, это не смешно!
Я осмотрела стены. Залезла под кровать и, шаря там, мысленно молилась о том, чтобы в пыли и пружинах нашлась хоть одна пчелка.
– Они были здесь, – упрямо сказала я. – Летали повсюду.
– Ага, и вместе с ними богом проклятое стадо буйволов, да-да!
– Прислушайся, – попросила я. – Ты услышишь, как они жужжат.
Он прислонился ухом к стене с напускной серьезностью.
– Не слышу никакого жужжания, – сказал он и выразительно покрутил пальцем у виска. – Наверное, они вылетели из тех часов с кукушкой, которые у тебя вместо мозгов. Вот только разбуди меня еще раз, Лили, и я достану крупу, поняла меня?
Стояние на крупе было родом наказания, додуматься до которого мог только Ти-Рэй. Я тут же захлопнула рот.
И все же я не могла просто взять и забыть об этом – о том, что Ти-Рэй думает, будто я настолько отчаялась, что даже придумала нашествие пчел, лишь бы добиться его внимания. Вот так у меня и появилась хитроумная идея: наловить полную банку этих самых пчел, предъявить ее Ти-Рэю и сказать: «Ну, кто тут что выдумывает?»
Моим первым и единственным воспоминанием о матери был день, когда она умерла. Я долгое время пыталась представить ее до этого дня, хоть малость какую – например, как она укладывает меня спать, читает о приключениях дядюшки Уиггли или в морозное утро развешивает мое белье у комнатного обогревателя. Да я была бы рада даже вспомнить, как она обламывает ветку форзиции и стегает меня по ногам!
Умерла она 3 декабря 1954 года. Печь в тот день раскалила воздух настолько, что мать стянула с себя свитер и стояла в одной рубашке с коротким рукавом, дергая ручку окна в спальне, намертво залипшего в раме из-за краски.
Наконец она сдалась и сказала:
– Что ж, ладно, тогда просто угорим здесь к чертовой матери, да и все!
Волосы у нее были черные и густые, крупными кудрями обрамляли лицо – лицо, которое я никак не могла увидеть в своем воспоминании ясно, несмотря на резкую отчетливость всего остального.
Я потянулась к ней, и она подняла меня на руки, ворча, что я слишком большая девочка, чтобы вот так меня держать; но все равно обняла. В тот же миг, когда я оказалась в ее объятиях, меня окутал ее запах.
Этот аромат, резковатый, как запах корицы, запал мне в душу навсегда. Одно время я регулярно наведывалась в «Сильван Меркантиль» и перенюхивала все бутылочки с духами, какие там были, пытаясь найти мамин запах. Каждый раз, когда я туда приходила, продавщица парфюмерного отдела строила удивленную мину, восклицая: «Господи ты боже мой, смотрите, кто пришел!» Как будто это не я была там всего неделю назад и не я прошлась по всему ряду бутылочек. Shalimar, Chanel No. 5, White Shoulders…
Я спрашивала ее: «Что-нибудь новенькое есть?»
Новенького никогда не было.
Так что для меня стало настоящим потрясением, когда я услышала этот аромат у своей учительницы в пятом классе, а она сказала, что это всего-навсего самый обыкновенный кольдкрем.
В тот день, когда умерла моя мать, на полу, как раз возле заклинившего окна, стоял раскрытый чемодан. Она сновала между ним и шкафом-чуланом, бросая в него то одну свою вещичку, то другую, даже не заботясь их сложить.
Я пошла вслед за ней в чулан и пролезла под подолами платьев и штанинами брюк в темноту, к пыльным катышкам и трупикам мотыльков, к сапогам Ти-Рэя, к которым навсегда пристали садовая грязь и гниловатый персиковый душок. Сунула руки в белые туфли на высоком каблуке и хлопнула подметками друг о друга.
Пол чулана подрагивал всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице под ним, и по этому подрагиванию я поняла, что к нам идет Ти-Рэй. Над головой я слышала шум движений матери, срывавшей вещи с плечиков, шелест одежды, лязг проволоки о проволоку. Скорее, бормотала она.