Это случилось на третий день после моего возвращения домой. Мне снилось, что я захожу в темноту. Я не могу различить ничего в дюйме от себя, я иду вперед и мне кажется, что я куда-то проваливаюсь. Чем дальше я иду, тем темнее вокруг. Мне кажется, что я иду в тумане, с трудом передвигаюсь по слякоти, продираюсь через тину. Каждый шаг дается все тяжелее. Потом, кажется, я завяз. Едва удается вытащить одну ногу, как другая еще больше вязнет в темноте. Оглядываюсь, чтобы посмотреть, нет ли дороги назад, но там тоже ничего, кроме густого липкого мрака.
— Есть тут кто-нибудь? — кричу я в отчаянии, но ответить, конечно, некому.
А дальше началось самое страшное. Я уже почти высвобождаю ногу из вязкой жижи, как вдруг понимаю, что под моим торсом ничего нет. Я холодею от ужаса. У меня нет одной ноги. Перевожу взгляд на вторую ногу. Ее тоже нет. Я кричу, обезумев от страха. Ору что есть мочи, так громко, что мой голос прорывается сквозь пространство сна. И тут рядом со мной появляется человек, я не могу разглядеть в темноте его лица, и мне кажется, что он тоже пришел в мой сон снаружи, из яви.
— Это твои ноги?
Он держит ноги в руках. Ноги выглядят мускулистыми, здоровыми и крепкими. Не знаю, каким усилием сознания, но я вдруг понял, что это ноги моего брата. И что человек, который держит ноги и лица которого не видно в темноте, несомненно, мой брат. Но, чтобы окончательно убедиться в этом, я должен увидеть его лицо. В тот момент, когда я, наконец, разглядел, что передо мной стоит именно брат, у него в руках уже ничего нет. Я опять кричу. Мой голос прорывается через сон наружу… И тут я проснулся.
Проснувшись, я в первую очередь ощупал свои ноги, потом побежал в комнату к брату и лег рядом с ним. Вот тогда-то я почувствовал, что уже никогда не смогу оставить его и уйти.
3
Но это совсем не значило, что я так сразу решился посвятить ему всего себя и пожертвовать ради него всей жизнью. Тут нечем было гордиться, но и стыдиться, думаю, тоже было нечего — на героя я не тянул. Однако меня душила жалость к родителям. Мать целыми днями где-то пропадала, а отец молчал. Поливать деревья и траву в саду — вот и все его дела. Я практически не слышал, чтобы отец разговаривал. У матери как-то вырвалось, что после того, что случилось с братом, отец как будто лишился дара речи. На долю родителей достались лишь воспоминания о прошлом, почему-то пробуждающие в них угрызения совести, да дети, не оправдавшие надежд. Я не мог стать таким же, каким раньше был брат, не мог взять на себя его роль. Малодушие сбивало с ног и не давало подняться.
Вдобавок ко всему я стал принимать участие в это жутком мероприятии, которое было задумано, чтобы помочь брату удовлетворять его страсти. Это было грустно и отвратительно. Как нелепо, что ставший инвалидом человек испытывал все те же физиологические потребности, что и раньше, как возмутителен тот извращенный способ, который он вынужден был использовать для их удовлетворения, как больно было видеть любовь матери, которая на руках носила собственного сына в район красных фонарей. Я не мог жить так, как будто ничего не происходило. Может быть, смог бы, если бы не увидел все своими глазами, но после того, как я стал всему свидетелем, я уже не мог оставаться в стороне.
Это случилось как-то вечером. Я поужинал и сидел перед телевизором, как вдруг в комнату вошла мать, неся брата на спине. Отец в своей комнате играл сам с собой в корейские шашки. Если прислушаться, можно было уловить доносившийся до гостиной стук шашек о доску. Хотя мне необязательно было специально сосредотачиваться на нем. Отец постоянно стучал своими шашками, мне это было привычно, и я слышал этот звук просто потому что знал, — он есть.