— Тогда чего ты хочешь? — с отчаянием в голосе спросил Чероки. — Чего? Скажи.
Они смотрели друг на друга, причем Чероки стоял, а его сестра — сидела, и все же он казался маленьким по сравнению с ней. Дебора подумала, что дело, наверное, в характере Чайны, который делал ее более значительной фигурой, чем ее брат.
— Ты будешь делать то, что должен, — сказала она ему.
Он первым не выдержал и отвел глаза, а она продолжала держать его на мушке своего взгляда. Пока они молчали, Дебора задумалась о природе отношений брата и сестры. Для нее понять происходящее между детьми одних родителей было все равно что начать дышать жабрами.
По-прежнему не сводя с брата глаз, Чайна обратилась к подруге:
— Дебс, тебе никогда не хотелось повернуть время вспять?
— По-моему, этого всем иногда хочется.
— И какое время ты выбрала бы?
Дебора задумалась.
— Была одна Пасха перед тем, как умерла моя мама… На деревенской лужайке давали представление. За пятьдесят пенсов катали на пони, а у меня как раз столько денег и было. Я знала, что если потрачу их, то больше у меня ничего не останется, три минуты верхом на пони, и я банкрот, больше уже ничего купить не смогу. И я никак не могла решиться. Даже взмокла вся и беспокоилась ужасно, боялась, что любое решение, которое я приму, окажется неправильным и я буду несчастна. И тогда мы поговорили об этом с мамой. Она сказала мне, что неправильных решений не бывает. Бывают просто решения и то, чему они нас учат.
Дебора улыбнулась своим воспоминаниям.
— Я бы хотела вернуться в тот день и все прожить сначала. Только чтобы на этот раз она не умирала.
— И что ты сделала? — спросил ее Чероки. — Покаталась на пони? Или нет?
Дебора поразмыслила над вопросом.
— Знаешь, я не помню. Странно, правда? Наверное, пони был не так уж важен для меня, даже тогда. Важно было то, что она мне сказала. Такая уж она была.
— Повезло тебе, — вздохнула Чайна.
— Да, — ответила Дебора.
Тут в дверь постучали, а потом позвонили, очень настойчиво, как им показалось. Чероки пошел посмотреть, кто это.
Он открыл дверь, и на верхней ступени лестницы они увидели двух констеблей в форме: один из них беспокойно озирался, точно проверял, нет ли где засады, а другой похлопывал себя по ладони дубинкой.
— Мистер Чероки Ривер? — спросил констебль с дубинкой.
Он не стал дожидаться ответа, так как, очевидно, знал, с кем говорит.
— Вам придется пройти с нами, сэр.
— Что? Куда? — оторопел Чероки.
Чайна встала.
— Чероки? Что…
Но заканчивать вопрос не было необходимости. Дебора подошла к ней. Положила подруге руку на талию и спросила:
— Что происходит?
В ответ представители государственной полиции острова Гернси зачитали Чероки Риверу его права.
Они принесли с собой наручники, но надевать их на него не стали. Один сказал:
— Пройдемте, сэр, пожалуйста.
Другой взял Чероки за руку повыше локтя и быстро повел его прочь.
20
В нежилых коттеджах возле мельницы света почти не было, так как Фрэнк не работал в них ни после полудня, ни по вечерам. Но для того чтобы найти нужную вещь среди бумаг в ящике картотеки, ему не нужно было много света. Он знал, где лежит этот единственный документ, и знал его содержание, в чем и заключался весь ужас его положения.
Он потянул его на себя. Хрустящий манильский конверт ласкал пальцы, точно гладкая кожа. Только обтягивала она скелет совсем другого конверта — старого, потрепанного, с обмахрившимися уголками, давно расставшегося со своей металлической застежкой.
В последние дни войны оккупанты страдали спесью почти невероятной, учитывая поражения, которые сыпались на немецкую армию на всех фронтах. На Гернси они сначала даже отказались сдаваться, настолько им не верилось в то, что их планы по завоеванию европейского господства и улучшению человеческой расы ни к чему не привели. Когда генерал-майор Гейне поднялся наконец на борт «Бульдога», корабля британских ВМС, чтобы обсудить условия сдачи, война уже сутки как кончилась и вся Европа праздновала победу.
Не желая терять ни одного козыря из тех, что еще были них на руках в те последние дни, а также, возможно, стремясь оставить свой след в истории острова, как это делали друг удачливые завоеватели до них, немцы не стали разрушать построенное ими. Часть из того, что они вызвали к жизни, к примеру башни для защиты от ударов авиации, разрушить было просто невозможно. А часть — в том числе и документ, который был сейчас в руке у Фрэнка, — служила немым свидетельством того, что среди островитян нашлись такие, в ком личные интересы возобладали над чувством общности со своим народом и кто притворялся, будто поддерживает немцев. То, что их поддержка была лишь притворством, для оккупантов значения не имело. Неизбежное потрясение, вызванное документом, в котором черным по белому, четким, колючим почерком будет записано все о предательстве, — вот что было для них важно. Проклятием Фрэнка было уважение к истории, которое сначала заставило его поступить в университет, а затем тридцать лет учить равнодушных, в большинстве своем подростков. То самое уважение, которое внушил ему отец. То самое, которое подвигло его на собирание коллекции, предназначенной для того, чтобы напоминать людям о прошлом, когда его самого не станет.