Но именно об этом Рут не хотела ни думать, ни говорить, хотя и понимала, что вечно избегать этой темы ей не удастся.
Словно читая ее мысли, Маргарет поставила рамку с медальоном на стол и сказала:
— Рут, дорогая, я не смогла вытянуть из Адриана и десяти слов о том, что случилось. Боюсь показаться кровожадной, но мне все-таки хотелось бы понять. У Ги, каким я его знала, никогда не было никаких врагов. Были, конечно, женщины, которым не нравилось, когда их бросают. Но даже если он проделал свой обычный…
Рут перебила:
— Маргарет, пожалуйста.
— Погоди, — заторопилась та. — Мы больше не можем притворяться, дорогая. Сейчас не время. Мы обе знаем, каким он был. Но я хочу сказать, что даже брошенная женщина редко… чтобы отомстить… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Так кто? Может быть, женщина была замужем, и муж узнал? Хотя Ги обычно избегал подобных типов.
Маргарет играла с одной из трех тяжелых золотых цепей, висевших у нее на шее, той, что с подвеской. Это была огромная жемчужина неправильной формы, похожая на молочного цвета нарост, который лежал у нее между грудей, словно капля картофельного пюре.
— Ничего подобного…
Рут удивилась, почему ей так больно об этом говорить. Ведь она действительно хорошо знала своего брата. Она знала, каким он был: множество достоинств и всего один недостаток, вредная и даже опасная черта.
— Никакого романа не было. Он никого не бросал.
— Но разве арестовали не женщину, дорогая?
— Да, женщину.
— И они с Ги не были…
— Конечно нет. Она пробыла здесь всего несколько дней. Это не имело никакого отношения к… Ни к чему не имело отношения.
Маргарет склонила голову, и Рут сразу поняла, о чем она думает. Нескольких часов Ги Бруару всегда было достаточно, чтобы добиться от женщины всего. И Маргарет собиралась произвести разведку на эту тему. Хитрое выражение ее лица говорило о том, что она ищет способ завести разговор так, что бы ее расспросы не производили впечатления праздного любопытства или злорадства, а больше походили на сочувствие к Рут, потерявшей брата, которого она любила больше собственной жизни. Но к огромному облегчению Рут, этот разговор так и не состоялся. В открытую дверь утренней комнаты робко постучали, и трепещущий голос произнес:
— Рути? Я… не помешала?
Обернувшись, Рут с Маргарет увидели на пороге женщину, а рядом с ней неуклюжую девочку-подростка, высокую и еще не привыкшую к своему росту.
— Анаис, — сказала Рут. — Я и не слышала, как ты вошла.
— Мы открыли дверь своим ключом.
Анаис вытянула руку, на ладони лежал ключ — крохотное металлическое свидетельство того, какое место занимала эта женщина в жизни Ги.
— Надеюсь, это было… О Рут, я не могу поверить… до сих пор… не могу.
И она принялась плакать.
Девочка за ее спиной сконфуженно отвела глаза и вытерла ладони о брюки. Рут пересекла комнату и заключила Анаис Эббот в объятия.
— Оставь этот ключ у себя. Ги этого хотел.
Пока Анаис всхлипывала у нее на плече, Рут протянула руку ее шестнадцатилетней дочери. Джемайма коротко улыбнулась — они с Рут всегда хорошо ладили, — но ближе не подошла. Поглядела через плечо Рут на Маргарет, потом перевела взгляд на мать и тихо, но с болью в голосе сказала:
— Мамочка.
Джемайма никогда не любила выставлять напоказ свои чувства. Все время, что они были знакомы с Рут, девочка не раз испытывала неловкость за мать, склонную к подобным демонстрациям.
Маргарет многозначительно кашлянула. Анаис высвободилась из объятий Рут и выудила пакетик с бумажными платочками из кармана своего брючного костюма. Она была в черном с ног до головы, шляпа-колокол прикрывала ее тщательно ухоженные светлые волосы.
Рут представила женщин друг другу. Это была нелегкая задача: бывшая жена, нынешняя любовница и ее дочь. Анаис и Маргарет негромко обменялись вежливыми фразами и немедленно оценили друг друга.
Трудно было найти двух столь непохожих женщин. Ги всегда любил блондинок, но больше между ними не было ничего общего, кроме, пожалуй, происхождения, потому что, по правде говоря, Ги всегда притягивала вульгарность. Сколько бы они ни учились, как бы ни наряжались, как бы ни старались себя держать и правильно произносить слова, от Анаис все равно время от времени разило Мерсисайдом, а в Маргарет проскальзывала уборщица-мать, причем именно в те мгновения, когда ей меньше всего этого хотелось.