Пришел он, а одиннадцать дочерей царских, и вси они разлягавши, и вси они распинавши, — удержал он свое сердцо; пришел к 12-й сестры, спит она в белом браном пологу, и всих ее сестер сестра красивее в свите нет; как она сдохня от себя, так полог бранный себя, как она сдох возьмет в себя, белый бранный полог прелягается к сиби. Не стерпело серце, приздынул он бранной полог, царску дочь обнасильничал ю скоро. Выходит он с белого браннаго пологу, на столи — чернило и бумага, он написал скорописаную запись, што «кот тут был и молоко пил, и стола не закрыл».
Взял молодецкие яйца, пару, для своих родителей, положил в правой карман, обкатился обы, и с конем, живой водой, одны задний шипы не хватили воды, вткнул шпорам под бока резваго коня, — как скочил через крепость, задел шипами за струну. Струны эти вси зазвенели, соловьи запели, кобели залаяли, цярские доиери вси выстали, прохватилась главна доць Настасья:
— Кровь пролита, и рубашка в кровь замарана! Какой был хитрец, я ничего не слышала. Ставайте, сестры любезные, поедем в погону.
Кака была поляниця нетленная, недосуг было разглядывать скорописные записи. Иван-царевич утекал на бабкином добрыим кони, только леса гнутся, а конь бежит, што птиця летит, а 12 сестер вси вслед. Приезжат Иван-царевич к бабки-задворинки, отдават коня, берет другого. Бабушка-задвор-ница наказыват:
— Коль можь, рой записки на ходу, пиши в записках: «Хто меня догонит, того до смерти за…у».
Роет записки, задние сестры увидали на ходу записки, разглядели, строго:
— Какой-то Иван-царевич у…т сестру да у…т нас, если догоним.
Возвратились одиннадцать сестер вси взад, 12-я сестра, которая была главная и им была оппакощена, тая не спрашиват ничего, гонится вслед. Соединились у второй бабушки:
— Постой, царский сын, ты мни будешь дрогоценный муж, ты меня оппакостил, оставил мни два яблока, два сына любезных.
Отвечал Иван-царевич, што «ты умно сделала, поступила со мной как следует. Приезжай ко мни через год, привози двух сыновей» (сичат двоинку заковырнул с одного разу). Отвечала царская дочь ему, што «приеду на двенадцати кораблях, и вси будут наполнены приданаго живота». Распростились оны прикрасно.
Иван-царевич поехал домой, а Настасья-царевна — в Подсолнешное царство, свиданье сделать через год. Поехал Иван-царевич домой, приезжает недалеко от дому, напала на него большая тягость, захотел он приуснуть на зеленом лугу. Спускает своего конька-горбунка, роскинул белый шатер, свалился на чесной покой, заснул долгонько.
Поехал родной брат Степан, зашел без всякаго докладу в белый шатер, оглядел, и зашел в правой карман, и взял молодецкие яйца, и увез впереди родителям, оммолодить своих родителей.
Приезжает Иван-царевич домой, и так он не весел. Спрашиват его родитель:
— Отчего ж ты, Иван, не весел?
Отвечает Иван-царевич, што «я был в Подсолнешном гради и добрался до молодецких яиц. Хто вас, родители, оммолодил?». Государь и отвечает, што «нас оммолодил Степан». Обротился Иван-царевич жалкими словами своему отцю и матери, што «я был в Подсолнешном граде и достал молодецкие яйца, и родители стали молоды». Не взял от его внимания царь.
— Вам известно будет, — отвечал Иван-царевич.
Церез год и является жена на 12-ти кораблях с грузом. Государь отправил сыновей, и из трех котораго признает хозяином.
— Старший сын Василий, стретай государыню-цярицю во всём фрунти.
Государыня его не признает, што «это не мой возлюбленный, не этот оставил мни два голуба». Отправляет государь сына Степана. Него не признала:
— Это не мой возлюбленный, не драгоценный муж.
На третий раз отправляет Иван-царевича; является в самой простой одежи, вилла государыня, — цярска дочь брала его за руки белый, целовала его в уста сахарный:
— Это мой муж возлюбленный, он оставил мни два голуба.
Стретил ю Иван-царевич за любовь, корабли поставил на место, вывел государыню в свои покои, выгрузили цярские трои слуги корабли, и потом повирили родители, што «Иван-царевич нас оммолодил, и он достал молодецки яйца, когда возвратился с Подсолнечнаго граду».
Пожила невеста полгоду, не полюбилось ей в эфтом царстве, и уезжает она в Подсолночное царство с своим с драгоценным мужем и к своему белому цярю. Стали жить в своем Подсолнечном граде и забыли все мужа царство, не бывая на своей стороне. Привыкнул к Подсолнечному граду, к теплой стороны и тогда будут жить хорошо.
Перед нами полный набор «гиперборейских реалий»: Подсолнечное царство, летательные способности людей и животных (Конек-горбунок), молодецкие яйца (коим соответствуют также мололильные яблоки других русских сказок и золотые плоды из сада древнегреческих Гесперид, живших, как известно, в Гиперборее) и т. д. и т. п.
Очень популярна была в свое время на Руси была и сказка о Еруслане Лазаревиче, которая вдохновила некогда молодого Пушкина на создание бессмертной поэмы «Руслан и Людмила». Принято считать: сюжет сказки заимствован — то ли с Востока, то ли с Запада. Такой разброс мнений свидетельствует прежде всего о неуверенности литературоведов и шаткости их позиций. Проводились, в частности, параллели между русской сказкой и сказаниями о Рустеме (Рустаме), включенными в многотомный эпический шедевр «Шахнаме» великого персидского поэта Абулькасима Фирдоуси (ок. 940–1020 или 1030). Нелепей ничего не придумаешь: как будто поэма сия знакома была широким и в основном неграмотным слоям русского средневекового общества. И почему-то никто не захотел понять простой истины: русская сказка о Еруслане Лазаревиче и персидские сказания о Рустеме (Рустаме) происходят из единого источника. Источник этот, несомненно, очень древний, восходящий ко временам индоевропейской этнолингвистической и социокультурной общности, которая в основном совпадает с гиперборейской эпохой.
Впрочем проницательнейший русский мифолог А. Н. Афанасьев совершенно точно указал на общеиндоевропейские архаичные корни русской сказки, заметив попутно, что лубочная версия сказки является «одной из любимых у грамотного простонародья». Афанасьев писал о сказке: «<…> Несмотря на встречающиеся в ней чуждые нам имена (Еруслан, царь Кар-таус, вещий конь Араш) и на очевидное влияние на ее состав приемов письменной литературы, в сказке о Еруслане есть много прекрасных эпических выражений и тех обычных сказочных мотивов, какие составляют исконную принадлежность всех индоевропейских народов» [выделено мной. — В.Д.].
Вот почему совсем не удивительно, что в некоторых эпизодах русской сказки явно слышны отголоски далеких доисторических времен и явственно обнаруживаются соответствующие реалии. Лолжно быть, читатель помнит, как заканчивается сказка? Еруслан Лазаревич оставляет свою законную жену Анастасию и устремляется в Солнечный город — столицу Девичьего царства, где властвует самая прекрасная из дев — царевна Поликария. Налицо несомненное сходство между Солнечным градом русских амазонок и гиперборейским Подсолнечным государством, о котором говорилось выше.
Гиперборейские отголоски в русском северном фольклоре встречаются во множестве. Взять хотя бы немеркнущий образ Конька-горбунка из записанной Пришвиным сказки, на котором Иван-царевич летает в Подсолнечное гиперборейское царство. Как видим, этот сюжет был достаточно распространен на Русском Севере еще в начале XX века. В свою очередь Петр Павлович Ершов (1815–1869) создавая свою знаменитую стихотворно-литературную обработку, постарался бережно сохранить и включить в текст собственной поэмы-сказки наиболее архаичные эпизоды и, в частности, описание все того же гиперборейского Подсолнечного города: