Леонид БЕЖИН
ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ
(роман, повести и рассказы)
Тайное общество любителей плохой погоды (роман)
Приватный наблюдатель (повесть)
Остров должников
Чары
Смерть отца Александра (повесть)
Руфь
Чердачный человек с воспаленным воображением
ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ
роман
Пролог, похожий на черновик неотправленного письма (многое в нем зачеркнуто). Читатель узнает из него о кресле с выгнутыми ножками, о похожей на кардинальскую шапочке и о том, как случайно оброненное слово отзывается воспоминаниями
Я поднимаюсь сюда на башню при первых сполохах рассветного зарева(зачеркнуто) ранним утром – триста тридцать ступеней по винтовой лестнице (перила сохранились отнюдь не везде), суживающейся кверху до штопора в бутылочном горлышке. Затем - невысокий порог и железная дверь с вздувшейся местами, отогнувшейся по углам, позеленевшей от времени обшивкой, намертво вросшими шляпками болтов и классически заржавленной скобой. Разумеется, дверь душераздирающе протяжно скрипит, когда ее открываешь (отрываешь от дверного косяка), но этот звук для меня мелодичен и приятен, словно звон колокольчика, созывающего на кормление красных китайских рыбок с овальцами открытых ртов, зачарованным взором прекрасных глаз и вздымающимися опахалами плавников.
Мое безотчетное стремление – сразу сесть за стол, захватить его как законную добычу(зачеркнуто), завладеть им как законной добычей, вплотную придвинуть к себе, подложить под ножку камушек, чтобы не раскачивался, окунуть в чернильницу перо и приняться за это письмо. Хотя, признаться, я не знаю, кому оно адресовано, – возможно, мне самому(зачеркнуто), и будет ли отправлено, поскольку сомневаюсь, что в округе есть почта (может быть, голубиная), и я ни разу не встречал здесь почтальона на велосипеде с клаксоном, почтительно приподнимающего фуражку перед знакомыми фермерами, их женами, гувернантками и кухарками.
Но стремление на то и стремление, что ему лучше не противиться и не сопротивляться… да, безотчетное, как только что было сказано, хотя я во многом прекрасно отдаю себе отчет. О, уверяю, прекрасно! Например, в том, как все вокруг удивительно соответствует моим потребностям и представлениям об удобстве. Соответствует и поскрипывающее кресло с выгнутыми ножками, бархатным врезом в высокой спинке, обитыми таким же красным бархатом подлокотниками и похожая на кардинальскую шапочка, надеваемая мною во время служения… музам, ревнительницам моего эпистолярного стиля.
Отдаю отчет я и в том, как все отвечает моим вкусам, как радует мой взор любая мелочь – даже серебряная подставка для спичечного коробка с выгравированным кленовым листом(зачеркнуто) и как мне хорошо на этой открытой, обласканной утренней свежестью террасе.
Террасе с немного осевшим полом, выложенным каменными, кое-где потрескавшимися плитами, прихотливо обвивающими столбы цветочными гирляндами и шарами вечнозеленых подстриженных кустов в глиняных кадках, поставленных на дубовые табуреты.
Лишь одно смутно беспокоит и тревожит меня здесь, в этой горной, недоступной для жителей долин стране с покрытыми опаловыми снегами вершинами(зачеркнуто). Отчет! Да, это случайно употребленное слово отозвалось во мне тревожными и воспоминаниями, навязчивыми, как ночное наваждение, кошмар или галлюцинация. Мне почудилось, что я снова принимаюсь за некий отчет…гм… Отчет, который я никак не могу закончить, хотя тороплюсь, подстегиваю и взвинчиваю себя всеми возможными способами. Завариваю на спиртовке иссиня-черный, с фиолетовым отливом, кофе, слегка подернутый бурой, цвета жженого сахара пенкой. И под самый золотистый ободок, опоясывающий поверху рюмку, наливаю тяжелого маслянистого коньяка, в котором раскачивается изогнутое отражение оконной рамы, зажженной свечи и меня, склонившегося над рюмкой…
Часть первая
ТАЙНЫЙ УЧЕНИК
Глава первая, рассказывающая о падении со стола ручки, о косточке в винограде и о том, что я за чучело и почему… впрочем, об этом далее
Принимаясь за отчет об очередном заседании нашего общества, я как его бессменный секретарь и летописец испытываю чувство некоей прискорбной обреченности, смешанное с досадой, негодованием и желанием крепко выругаться. Увы, я вынужден нарушить обычный порядок повествования, все смешать и скомкать, досадливо чертыхнувшись и разгладив зеленое сукно на моем письменном столе с такой приторной и плотоядной умильностью, словно лишь она удерживает меня от соблазна грохнуть по столу кулаком. Да, грохнуть так, чтобы выплеснулся чай из стакана, звякнул на блюдце ножичек для резки лимона, дрогнули милые сердцу фотографии в бамбуковых рамках, подпрыгнула наполненная доверху бронзовая чернильница, грозя фиолетовой кляксой cафьяновому бювару, и из ложбинки мраморного письменного прибора выкатилась ребристая ручка, роняя брызги с пера.
Выкатилась и упала на пол, вынуждая меня нагнуться и с блаженной гримасой удавленника, вынутого из петли (тут тебе сразу колотье в печенке, одышка и круги перед глазами), покрасневшим от натуги лицом и возведенными к потолку глазами пошарить под столом.
Впрочем, какой уж там кулак – кулачок. Острый, с синеющими прожилками, волосками на сгибах пальцев, примятыми (безымянный), где некогда желтело обручальное кольцо, оставившее едва заметный след, почти неразличимый ободок, красноватую натертость, и побелевшими от напряжения косточками. Но и им, кулачком, я бы с мстительным наслаждением… ну, если не грохнул (силенок все же не хватило б), то внятно, внушительно, остерегающе постучал по крышке стола.
Ведь благодаря сложившемуся за многие годы порядку мои отчеты снискали себе репутацию совершенных образцов канцелярского стиля, красотами которого я вправе гордиться. Стиля утонченного, с оттенком болезненного изыска, старомодным изяществом в оборотах речи, чем-то таинственно мерцающим сквозь оболочку слов, как косточка сквозь матовую кожицу спелого винограда.
Но и стиля, прошу учесть, – при всей болезненности - отмеченного наивной простоватостью, всегда служившей признаком отменного душевного здоровья, крепкого сна без сновидений и бодрого пробуждения.
Хотелось бы подчеркнуть: именно простоватостью, а не грубостью, поскольку простоватость не бывает оскорбительной для слуха, не бросает вызов благопристойности и не нарушает атмосферы наших благородных собраний.
А, впрочем, если и нарушает, если даже и грубость, вернее, некая грубоватость, ну и что с того? Да, что с того, господитыбожемой (в нашем городке это произносится слитно, на едином выдохе, как одно слово)?! Ведь даже и Шекспир… так сказать, себе позволял… а ведь в зрительном зале «Глобуса», на галерее с удобными, широкими, надежно сколоченными скамьями (желающим за дополнительную плату выдавались мягкие подушки под спину и скамеечки под ноги) присутствовала весьма почтенная публика. Там можно было увидеть и добропорядочных отцов известных в Лондоне семейств, наживших свои капиталы честным и неутомимым трудом, их опрятных, ухоженных, всем довольных стариков родителей и послушных, ангельски кротких, скромно одетых жен.