Естественно, что и городские власти осведомлены. Более того, власти сочли необходимым успокоить публику заверениями о том, что они следят за развитием событий и готовы в нужный момент вмешаться. Полагаю, что тайным агентам, осведомителям и всяческим зрячим слепцам, остукивающим палочкой бордюр тротуара, уже даны соответствующие инструкции, указания и наводки…
Словом, обстановка накалилась настолько, что мне, составителю отчетов, придирчивому охотнику за прилипшими к перу волосинками, мнится, будто меня на каждом шагу подстерегают опасности. Мне всюду мерещатся чудовища, пучеглазые жабы с раздувшимся зобом, словно явившиеся из самых жутких сновидений. Мне кажется, что моя жизнь, наподобие дырявой морской посудины, вдруг зловеще накренилась, готова дать трещину, зачерпнуть бортом и погрузиться в пучину.
К тому же и матушка мне недавно нагадала, что ждут меня пустые хлопоты, казенный дом с зарешеченными окнами и дальняя дорога (вот только куда – карты не показали) А милый братец во время нашей последней встречи вдруг расчувствовался, прослезился и бросился мне на шею так, словно прощался со мной навеки.
Вот вам и фокус!
Глава четвертая, повествующая о том, как меня посетил поздний гость и сообщил мне неожиданную новость.Иными словами, полную чекпуху
Вечером, возвращаясь домой, я увидел, что перед дверью у меня безобразно натоптано. Натоптано так, будто кто-то возымел целью продемонстрировать, сколько грязи, собранной по дальним закоулкам нашего городка, лужам и канавам, он способен принести на подошвах ботинок. Казалось, что обладатель этих ботинок не просто стоял, а долго вышагивал по крыльцу, переминался с ноги на ногу, привставал на цыпочки и приседал на корточки, пробуя до меня достучаться – то кулаком, то локтем, то задником каблука. Более того, очертания следов внушали навязчивую мысль, что неведомый посетитель этак сучил ножками, пританцовывал, а может быть, даже скулил и постанывал от нетерпения, свойственного всем жаждущим сообщить сногсшибательную новость.
Новость!
Право же, я, столь падкий до новостей (иначе я бы не был летописцем), невольно пожалел, что мы разминулись, хотя к моему любопытству примешивалась тревога и мнительное ожидание чего-то нехорошего, беды или несчастья. При этом я все же подумал, что мой усердный топтун непременно вскоре вернется, не может не вернуться, и после ужина действительно услышал осторожный (от вкрадчивого предчувствия, что я дома, и суеверной боязни ошибиться) стук в дверь.
Услышал и открыл с обреченным вздохом и неким подобием улыбки, как открывают, желая изобразить вымученную радость перед гостем, которого обуяла шальная прихоть потревожить хозяев в столь поздний час.
В дверях стоял Цезарь Иванович Добрюха, садовод и огородник, живший на западной окраине городка, за дальними оврагами, кладбищем, лесопильней и конным заводом. Цезарь Иванович поставлял на рынок душистую, хрусткую, брызжущую пенистым соком антоновку, подернутую серебристой патиной малину в плетеных корзиночках, полосатый, вызревший до рдяной красноты крыжовник. На багажнике велосипеда, имевшим форму небольшого кузова, он также привозил накрытые марлей ведра с алыми, пламенеющими тюльпанами, тронутыми черной каймой гвоздиками и белыми ирисами. Цветы выращивала в оранжерее его жена, выписывавшая луковицы из Голландии.
В нашем обществе Цезарь Иванович выполнял обязанности казначея и распорядителя скромных сумм, хранившихся на полках сейфа, недоступного для взломщиков. Недоступного хотя бы потому, что его и взламывать не надо - достаточно потыкать гвоздем в замочную скважину, а затем этак слегка поддеть, используя тот же самый гвоздь как рычаг, и потянуть на себя расшатанную дверцу.
Обычно наш казначей бывал сдержан, даже флегматичен, и я не замечал в нем подверженности страхам и мнительным предчувствиям, а уж тем более склонности к истерикам. Но тут его было не узнать: с ним явно что-то происходило. Грузный, с покатыми плечами, бобриком коротко стриженных волос, узким лбом умницы, бульдожьей челюстью и бугристым, похожим на строенную (одна большая и по бокам две маленьких) картофелину носом, он часто дышал и возбужденно посапывал. Было видно, что его лихорадит и он тщетно пытается унять зябкую дрожь во всем теле.
Он был в подвернутых, перепачканных грязью резиновых сапогах и брезентовом плаще с капюшоном, надвинутым на лоб и отчасти закрывавшем лицо. Руки, спрятанные под плащом и вытянутые по швам, Цезарь Иванович к тому же прижимал к бокам, - прижимал так, словно с трудом удерживал в них тяжелую ношу.
- Мы пропали! – воскликнул он и, удивленный звучанием голоса, принадлежавшего явно ему, но услышанного словно со стороны, зачарованно повторил уже шепотом: - Про-па-ли. – И после этого вдруг рассмеялся счастливым, заливистым смехом. – Ах, господибожетымой, как оно вышло-то! Кто бы мог подумать! Жили себе потихоньку, собирались, чаевничали, и вот… Все пропало! Заговорили!! Мы стали героями самого громкого за последнее время скандала. Скандальеро! Скандальозо! – При своей несколько грубоватой внешности Цезарь Иванович любил произносить некоторые слова на иностранный, особенно итальянский манер. - Я был на рынке, на почте, на городской площади – везде только слышишь: «Хороши голубчики! Разворошить осиное гнездо! Привлечь к ответу! Не позволим! Не потерпим!»
- За что ж привлекать-то? – Я терпеливо вздохнул и посторонился, пропуская его в дом, поближе к горячей печке, под уютный, успокаивающий свет низко висевшей лампы, и убеждаясь, что с брезентового плаща ручейками стекает на пол. – Дождь, что ли, на улице? Вы весь промокли. Вам бы надо немного согреться. Хотите рюмку? Право, не скромничайте. Не отказывайтесь.
Цезарь Иванович меня, однако, не услышал. Вернее, услышал лишь то, о чем в этот момент с маниакальным упорством думал.
- А за то, что тайну храним, милый вы мой. Страшную, ужасную тайну. За то и привлекать. За то и к ответу. Да, на улице дождь. С пяти часов так и зарядил. Льет и льет без остановки. – Он посмотрел себе под ноги с неловкостью человека, стыдящегося, что наследил, но рук из-под плаща не выпростал.
- Мы - тайну?! Но это же вздор! - Я с досадой махнул рукой, не желая тратить время на выслушивание подобного вздора. - Чекпуха какая-то! – Я кашлянул и поправился: - Чепуха. Причем, заметьте, на постном масле.
- А вы не спешите отмахиваться-то! Не спешите! – В голосе Цезаря Ивановича обозначилась угрожающая певучесть. - У них ведь база подведена и обоснование имеется. Такое обоснование, что невольно приходится с ним считаться. В сегодняшней вечерней газетке так и расписано: мы, мол, потому о погодах рассуждаем, что о тайне поклялись молчать. Под пытками не выдавать. Даже если нам будут грозить раскаленными щипцами и совать под нос и дымящиеся головни. Вот-с! – Цезарь Иванович вдруг вспомнил, что ему было предложено нечто, от чего бы он сейчас, пожалуй, не отказался. – Рюмку, вы сказали?
Я слегка помялся и счел своим долгом на всякий случай уточнить:
- Правда, это какой-то дамский ликер…
- Откуда у вас?
- Кажется, кто-то принес и оставил, мать или сестра Ева. Давно, еще сто лет назад. А может быть, я сам купил для забавы…
- Ваша сестра?! – воскликнул он так, словно дальше можно было ничего не уточнять. – Тогда тем более! Налейте же мне! Налейте!
Я достал из буфета темного стекла бутылку необычной формы, странно вытянутую и изогнутую, с облитой кровавым сургучом пробкой. Распечатав ее и открыв, я налил моему гостю тягучей малиновой жидкости, которая укладывалась на дно рюмки кольцами, словно свернувшаяся змейка. Цезарь Иванович покорно выпил из моих рук, поскольку его руки были по-прежнему заняты.