Прощай.
И он ушел, а я услышал голос, меня тихонько звавший, и оглянулся.
- Патриций, не тревожься за Корнелию, мы будем рядом с ней, и если надо, жизнь за нее положим.
Их было трое, скромные одежды, простые лица, видно, рыбаки или ремесленники.
- Кто вы такие, и зачем мне верить вам? Кто вам Корнелия моя?
- А разве ты не видел, что было в цирке? Она святая!
- Только храмы святы! Закон двенадцати таблиц и гений императора и Рима.
- Игнатий говорил, что ты упрям, но загляни в себя, тогда прозреешь: что наши души освящает изнутри.
- И что же?
- Милость к ближнему.
Они с поклонами ушли, а я остался. Я размышлял:
мой друг к самоубийству принужден,
любимая объявлена безумной или безумна, ей жалко стало старика, учившего быть кротким, и эта жалость к ближнему — безумие! а император в подлом любопытстве игры не прерывал!
а я
зван гостем быть на театральной свадьбе, где он играет роль невесты смазливого раба, а злые сплетники твердят, что будет и женой.
А эти люди — я знал о них немного — всех прощают и ждут какого-то судью!
Пусть это преступление ужасней предательства отчизны - убийство консула, понтифика, трибуна, отца народа и первого среди сенаторов, и равного богам, и бога.
Убить.
…
Сам удивляюсь - для чего?
Когда мог просто в шарики стрелять.
Билет и паспорт, деньги, шляпа, свет потушен, кран закрыт.
Но перед тем как отряхнуть с подошв сандалий и прах отеческий,
я позвонил Сергею.
Он выслушал историю и говорит:
- Вы зря так всполошились.
По поводу тех денег — мой дедушка, когда еще был жив,
купил, я думаю, что именно на них, заброшенные шахты. А что там никому не говорил. Они затоплены стояли лет двадцать, и вот
на днях, я начал разработки.
- И что же в них?
- Поверите, лютеций. Теперь бумаги оформляем.
Дел много.
А ваших хулиганов страшных где найти? Сейчас распоряжусь.
Пусть поживут и успокоятся в забое.
- Как просто!
- Да, теперь не время приключений, займемся делом.
И трубку положил, не отключив, и я услышал:
«Старик совсем раскис».
И голос Леночки:
«Так, может быть, уволить?»
И после паузы:
«С ним стильно».
…
«Вот, значит, как. Те миллионы, выдранные с кровью бандитами из бизнесменов прошлых лет, опять вернулись к бизнесменам. У них магнит волшебный на богатство, льнет само.
А ты — ничтожество.
И где же, Уорнер, твой чудный лифт, снующий между стратами?
Эх, ты, элита неметеных улиц».
Я шел по набережной вдоль городской реки.
Все той же, что вчера и тридцать лет назад.
Слегка задавленной гранитом.
И вдруг, прикинь,
так захотелось в детство, что слезы брызнули.
Сложил билет до Рима в бумажный самолетик и запустил.
Потом сложил купюру, а потом вторую, третью.
Потом достал единственное фото, память, где мы с ней молодые, и самолетик
с графиней юности вспорхнул и улетел.
Хотелось зашвырнуть и паспорт в небо, но вспомнил, где живем.
...
Занятия прозой требуют врожденную привычку все делать аккуратно и обеспеченный досуг,
поэзия — она игра для бедноты и разгильдяев, но ухватить гармонию речей дано лишь тем, кто просто принимает современность,
стиль поколения,
без злобы и без лести.
Мое же двадцать с лишним лет живет в таком глухом консерватизме, так не желает и боится перемен,
что лучшим резюме
о наших подвигах, умах и достижениях, в учебниках, лет через десять,
объявят правило терпения судьбы, какая есть,
или закон тюремный:
«Молчанье — золото».
Какие песни, если общество молчит?
Какая музыка, когда кругом глухие?
...
Но вам, которые юны, чьи души терпят раздражение от сути бытия,
дарю свое благословение,
поэзия — ваш дар и общей совести ручей,
ведь только по нему и различаем
скотов немых и мыслящих людей.