Деньги на поминовение монастыри получали от представителей самых различных сословий. Так, в 1875 году вологодский купец 2-й гильдии Дмитрий Мальцев пожертвовал Успенскому Горнему монастырю 300 рублей «на поминовение его души и его рода». В 1907 году благотворитель Ущельского монастыря, богатый крестьянин Ф. Ляпушкин, заплатил за псалтирное чтение за упокой его матери, новопреставленной Матрены, всего 100 рублей. В октябре 1908 года лично настоятельницей Сурского монастыря «было получено в г. Кронштадте от баронессы Е. К. Таубе на поминовение на Псалтири ее сродников 10 рублей». В 1909 году, во время поездки игуменьи Шенкурского монастыря Рафаилы (Вальневой) в Архангельск, известный ученый и церковный археолог, сын протоиерея Иустин Михайлович Сибирцев дал ей «на вечное поминовение его, раба Божия Иустина, до смерти о здравии и по смерти об упокоении» 5 %-ную облигацию 2-го внутреннего займа 1905 года в 100 рублей. В 1911 году настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Иоанникий послал в Ямецкий Благовещенский монастырь 100 рублей «на вечное поминовение при жизни о здравии, а по смерти о упокоении» себя, а также иеромонаха Иннокентия и послушника Даниила, возможно, своих родственников. В 1919 году некто В. М. Афанасьев лично внес в Холмогорский Успенский монастырь 300 рублей на вечное поминовение о упокоении его сына – «убиенного воина Петра», а А. В. Кыркалова – 2 000 рублей «на вечное поминовение» себя самой. При этом деньги на поминовение в монастыри поступали преимущественно из северных городов и сел, хотя иногда и из Санкт-Петербурга, Орла, Галича, из Або, с Кубани… Как видно, северные женские обители были известны и там.
В ряде случаев жертвователи посылали в монастыри деньги не для поминовения, а просто в пользу или на нужды обители. Так, в мае 1873 года Палладий, епископ Вологодский, пожертвовал Успенскому Горнему монастырю 100 рублей в пользу воспитывающихся сирот. В приходно-расходных книгах Шенкурского монастыря за 1907 и 1908 годы есть упоминания о присылке о. Иоанном Кронштадтским два раза в год по 100 рублей «в пользу обители». В 1919 году протоиерей Н. Дьячков из Кеми прислал в Холмогорский Успенский монастырь 100 рублей на праздничную трапезу сестрам обители.
Северные монастыри продолжали получать пожертвования даже в годы Гражданской войны. В 1917 году некто М. Лоскутов, служивший в Литовском полку, три раза выслал на нужды Холмогорской обители по 25 рублей. Кто он был и как сложилась его судьба дальше – неизвестно. И только благодаря монастырской приходно-расходной книге мы знаем, что жил когда-то на свете такой – самый обыкновенный – человек, который даже среди братоубийственной войны не забыл, что есть Бог и есть святые обители, одной из которых он пытался помочь из своих явно скромных средств. Согласимся, что такой человек заслуживает, чтобы мы сейчас, много лет спустя, вспомнили его добрым словом…
А вот еще одна «удивительная история из приходно-расходной книги» времен Гражданской войны. В 1918 году, в период иностранной интервенции на Севере, посетивший Холмогорский Успенский монастырь английский офицер Т. Н. дал игуменье 500 рублей на возобновление разоренной большевиками обители. Как видим, даже чужой человек, иностранец, оказался добрее доморощенных отступников-богоборцев. Впрочем, позднее, после установления советской власти, такие пожертвования «от благодетелей-англичан» – по выражению прессы тех лет, – могли стать поводом для обвинения монахинь в контрреволюции и закрытия монастыря.
Впрочем, не только в грозные годы Гражданской вой ны пожертвования приносили монастырям неприятности вместо радостей. Так, в 1912 году Архангельская духовная консистория разбирала дело, связанное с прошением некоей Е. А. Моисеевой, жены канцелярского чиновника из Архангельска. Та добивалась возвращения 975 рублей, пожертвованных ее матерью, Л. П. Епифановской, Сурскому подворью. Судя по показаниям Е. А. Моисеевой, ее мать страдала психическим заболеванием. Оно проявлялось, в частности, в том, что та «на всех окнах и дверях чертила углем кресты, комнаты обращала в молельни, стены которых были завешаны иконами, картинами духовного содержания и портретами о. Иоанна Кронштадтского и других духовных лиц, перед которыми… молилась и кадила им». Также она «зазывала к себе монахинь и нищих и раздавала им деньги, которые раньше скопила, одежду и вообще все, что попадало ей под руку». Так она раздала 2 000 рублей, из которых 750 рублей отдала священнику Сурского подворья о. Димитрию Федосихину, а также попросила его переслать еще 300 рублей в женский Иоанно-Предтеченский монастырь Устюга. При этом ближайшие родственники Л. Епифановской, занятые своими делами и проблемами, тогда не обращали внимания на ее поведение. Безусловно, все вышеописанное не может являться убедительным свидетельством того, что Л. Епифановская была психически больна – ведь и вполне здоровые православные люди почитают святых и подвижников благочестия и жертвуют на храмы и монастыри. Но наряду с этим у нее, вероятно, имелись и явные поведенческие отклонения. В итоге в мае 1910 года Л. Епифановская, отправившаяся в паломничество на Соловки, была перевезена оттуда в Архангельск и помещена в психиатрическую лечебницу. Там 3 октября 1913 года она и умерла. А еще при ее жизни лечащий врач, доктор Лейбсон, выдал дочери справку о том, что Л. Епифановская психически больна, а также объяснил, что у ее матери светлых периодов будет немного. С учетом этих дополнительных сведений можно предположить, что Л. Епифановская действительно страдала психическим заболеванием – вероятно, шизофренией в приступообразно-прогредиентной (шубообразной) форме, для которой характерны приступы, разделенные ремиссиями – «светлыми периодами», по тогдашней терминологии. После смерти матери Е. Моисеева потребовала возвращения денег, пожертвованных той в Сурское подворье, на основании того, что мать являлась психически больным, недееспособным лицом. 20 июля 1912 года Архангельская духовная консистория вынесла решение по иску Е. Мои сеевой – ее просьба о возвращении всей суммы, пожертвованной матерью, была отклонена, однако из средств подворья ей была выдана компенсация в размере 300 рублей. Однако в истории северных женских монастырей это – единственный подобный случай, не типичный, а скорее курьезный.