Жермен взглянул через плечо и увидел майора Арлева и его спутницу, мрачных, грустных, молчаливых, похожих на судей, которым после произнесения приговора приходится еще присутствовать при исполнении произнесенного ими приговора.
— Ну, Жермен, — пробормотал капитан прерывистым и надломленным голосом, — отворяй же.
Жермен толкнул дверь и первый переступил порог комнаты, где Марта де Шатенэ испустила свой последний вздох. У капитана хватило сил последовать за ним, но, пройдя несколько шагов, он почувствовал себя дурно и схватился за спинку кресла. Что касается Дамы в черной перчатке и майора Арлева, то они, войдя, окинули взглядом комнату, которую мы опишем в нескольких словах.
Комната покойной баронессы Марты де Рювиньи, состоявшей во втором браке за Гектором Лембленом, была довольно обширна; мрачный и строгий вид ее, по-видимому, свидетельствовал о страшной драме, разыгравшейся в ее стенах. Большая дубовая кровать, с витыми колонками и пологом из зеленой саржи, стояла в самом темном углу комнаты, обои которой были одного цвета с пологом кровати и ослабляли свет, бросаемый свечою Жермена. Зеркала были закрыты кисеей, кровать, ничем не покрытая, казалось, сохранила отпечаток тела Марты, а беспорядок драпировок указывал на ожесточенную борьбу. При дневном свете можно было бы, вероятно, заметить, что местами на занавесках есть дыры — следы зубов.
Наконец, та часть кровати, которая была прислонена к стене, была отодвинута, и угол полуоткрытой драпировки давал возможность разглядеть небольшую часть белой стены. Капитан долго стоял, прислонившись к креслу. Силы изменили ему, и все тело его дрожало.
— Капитан, — обратился к нему майор, причем в голосе его слышалось сочувствие к его волнению, которое можно было приписать столько же скорби, как и угрызениям совести, — мы сочли ваше присутствие здесь необходимым при розыске шкатулки, иначе мы не сочли бы себя вправе так жестоко растравлять ваши горестные воспоминания.
Капитан ничего не ответил. Он, казалось, погрузился в прошлое, которое живо представлялось его расстроенному мозгу. Майор продолжал:
— К счастью, письмо генерала упрощает наши розыски, и понадобится всего несколько минут, чтобы отыскать шкатулку.
— Господин граф, — заметил Жермен, в то время как капитан молча и сурово смотрел на кровать, к которой, казалось, его приковывала невидимая тень, — господин граф не подумал, что если он желает произвести розыски в стене или в паркете, то нам понадобятся инструменты.
— Это правда, — согласился майор.
— Я пойду позову слугу и прикажу ему сыскать лом и молот…
Слова эти вывели капитана из оцепенения. Он соскочил с кресла, в которое опустился, и крикнул:
— Нет! Нет! Я не хочу… я не хочу, чтобы сюда входили… Жермен, иди сам… иди!
Когда Жермен вышел, чтобы исполнить приказание барина, капитан взглянул на своих гостей глазами, полными слез, и сказал:
— Простите… но я так любил ее…
Майор и Дама в черной перчатке молча поклонились, как бы говоря: «О, мы понимаем, как вы страдаете, капитан…». Жермен вернулся с инструментами.
— Закрой дверь, чтобы никто не вошел, — пробормотал Гектор Лемблен упавшим голосом.
Жермен закрыл дверь и взглянул на майора.
— Что вы прикажете мне делать? — спросил он. Майор обернулся к Гектору.
— По указаниям письма генерала, — сказал он, — шкатулка находится под кроватью, в четырех футах от стены.
— Возможно, — пробормотал капитан, снова впавший в оцепенение и продолжавший растерянно смотреть на разорванные обои.
— Значит, придется отодвинуть кровать.
Майор сделал знак Жермену. Тот положил принесенные инструменты на стул и начал отодвигать кровать. Но одно полотнище обивки, покрывавшей стену, оторвалось, зацепив за ножку кровати, которую Жермен сильно дернул; на оголившемся месте обнажилась стена.
Вдруг капитан пронзительно вскрикнул, как осужденный на смерть, который видит возвышающейся перед ним эшафот, — это был крик убийцы, которому предъявили вещественные доказательства его преступления.
Трое присутствовавших в комнате увидели, как он вдруг пошатнулся, как бы пораженный насмерть, и упал навзничь на паркет.
Жермен подбежал, чтобы поднять его. Дама в черной перчатке также наклонилась над ним.
— Он умер? — спросил майор.
— Нет, — сказала она, поднимая голову, — он в обмороке.
— Еще одно волнение в таком роде, — прошептал граф Арлев, — и он умрет.
— Ах! — вздохнула Дама в черной перчатке, на губах у которой мелькнула одна из тех улыбок, от которой даже храбрый человек приходит в содрогание. — Это было бы еще слишком рано!
И в то время, как Жермен поднимал своего господина, чтобы унести его, молодая женщина устремила глаза на стену, обнаженную от обивки.
— Смотри! — сказала она.
Она протянула руку и показала графу Арлеву кровавое, наполовину стершееся пятно… след руки… это, конечно, была рука Марты…
— А! Понимаю… — сказал майор.
— Пусть теперь говорят, — прошептала Дама в черной перчатке медленно и серьезно, — что Бога нет.
Жермен отнес своего бесчувственного господина в его комнату, положил на кровать и, многозначительно взглянув на майора, следовавшего за ним, казалось, спросил, что тот прикажет ему делать.
— Доктора звать бесполезно, — ответил майор, — твой барин сам придет в себя.
— Жермен, — сказала Дама в черной перчатке, — войдите в комнату, где совершилось преступление, возьмите губку и смойте пятно.
— Слушаю, сударыня, — почтительно ответил лакей, что доказывало власть, приобретенную над ним женщиной, которую он видел в первый раз в своей жизни.
— Капитан не должен подозревать, — продолжала она, — что и мы видели это пятно; напротив, он должен думать, что ему сделалось дурно и что угрызение совести представило ему след преступления, который существует только в его воображении.
Жермен вышел. Молодая женщина села около бесчувственного капитана.
— Теперь, — сказала она, — нужно позаботиться об этом человеке; он должен жить, он должен полюбить меня…
— Ах, он уже достаточно страдает, — прошептал майор.
— Вы находите? — спросила Дама в черной перчатке. — А разве генерал де Рювиньи не страдал, умирая и мучаясь изменой своей жены? Разве, вы думаете, Марта умерла без ужасных мучений?
Майор опустил голову и промолчал.
— О! — продолжала она. — Мало одних угрызений совести, чтобы убить этого человека, но он должен умереть от роковой и безумной любви, которую Бог дал мне власть внушать людям, той любви, чувствуя приближение которой человек должен начертать себе, как было написано на дверях дантовского ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
— Вы неумолимы… — прошептал граф Арлев, — неумолимы, как судьба.
— Ах, — ответила молодая женщина голосом, в котором слышались глухие рыдания, — вот уже пять лет, как день и ночь меня преследует, не давая ни минуты покоя, кровавая тень, взывающая ко мне о мести; вот уже пять лет, как в моем сердце живет образ умершего, который был моею единственной любовью.
XXXIV
Когда Гектор Лемблен очнулся после долгого обморока, он увидал себя на кровати, в комнате, которую занимал в прошлом году в замке Рювиньи в последние часы жизни своей жены. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только одним фарфоровым ночником и последними лучами догоравшего камина.
Было три часа утра.
Капитан сначала не узнал этой комнаты, неясные контуры мебели которой представлялись его блуждавшему взору чем-то фантастическим.
— Где я? — был первый вопрос, с которым он мысленно обратился к себе.
Потом, понемногу привыкнув к полумраку, он понял, что находится в Рювиньи, в комнате, которая с незапамятных времен носила название «зеленой».
Но каким образом он очутился здесь? Ужасные волнения, пережитые Гектором Лембленом в продолжение нескольких часов, и обморок, последовавший за ними, перепутали все его мысли и лишили памяти. Он забыл причину, заставившую его уехать из Парижа, и вообразил, что никогда не покидал Рювиньи. В памяти его образовался пробел, пробел в целый год, и мысли его перенеслись к тому времени, когда он жил в старом нормандском замке вместе со своей женой Мартой де Шатенэ.