Если начальство хреновое, то и менты бедные. А если служакам на закуску хватает, то, значит, и начальство у них строгое, служба требует: обеспечь тыщу рубликов и не меньше! Выборы скоро, пора методом всенародной складчины скрести бабло для поддержки нужного человека. Поэтому сержант Шинкарев и рядовой Павленко с особой бдительностью осматривали вверенную им территорию. Но пока впустую. Деревенские торговки уже сами себя «обилетили». Прилегающие к улице 8-го марта магазинчики тоже кому надо что надо уже отстегнули, так что наездам не подлежали. Пока. А подвыпивших, удобных для обшмона, что-то не наблюдалось. Рано, да и жара.
Вдруг Павленко заметил старуху, болезненно шатавшуюся возле секонд-хэнда, и пихнул приятеля в бок:
— Глянь, бабка прибалдела, что ли? Сержант лениво обернулся:
— Где? А-а... От жары небось. Давай, пошли отсюда.
— Может, скорую вызвать? — вяловато спросил Павленко.
— Ага, ты ей еще искусственное дыхание будешь делать, — заржал опытный Шинкарев. — Из рота в рот, да? Ну, вызовем скорую, так караулить придется до нее. Не люблю старух. Возни до черта, а в отчет не идут. Ни благодарности не дождешься, ни шмонать у них нечего.
Менты, деловито поигрывая дубинками и обсуждая свое, девичье, ушли по 8-го марта. Их ждали объекты, уклоняющиеся от святого дела — сбора средств на выборы.
Но главное: менты недолюбливали капризных, жадных и вечно на что-то жалующихся терпил-налогоплателыциков.
И те отвечали им полной взаимностью.
Полина Борисовна чувствовала, что вот-вот задохнется. Она из последних сил достала вторую таблетку. Проглотив ее с таким трудом, будто наждак глотала, она с отчаянием прислушалась к своему телу. Облегчение не приходило.
Виски сдавило еще сильнее, а в сердце точно шурупы вкручивали. Темная волна затопила мозг. Данилова покачнулась, пытаясь скрюченными пальцами за что-нибудь уцепиться, но не устояла и осела на асфальт. Теряя сознание, она увидела блеклое, сереющее небо, равнодушно отворачивающееся от нее.
Затылок старухи хрустнул, ударившись о камень, и блаженное небытие наконец-то приняло ее в ласковые объятия.
Предсмертная исповедь
Для совестливого врача профессиональный опыт несет боли не меньше, чем сноровки. НиколайМихайлович Брылий, сухощавый, моложаво выглядевший, если бы не седые виски, знал это по себе. Еще вставляя в уши стетоскоп, и наклоняясь над старушкой, он сразу увидел: жить ей осталось всего ничего. Десятки подробностей — вывернутая шея, цвет сосудов на закатившихся глазах, пульс, испарина, оттенок кожи... — детали, не осознаваемых уже по отдельности, выдали и диагноз, и анамнез: болезнь плюс повреждение шеи при падении.
Окончательно все прояснила начатая аптечная облатка, зажатая в руке больной. Брылин уже не раз встречался с подобным: женщине стало плохо — жара, стресс — она приняла таблетку, но та оказалась фальшивой.
Не мало снадобий в аптеках Екабе — фальшивки. Проверять товар, когда все силы нацелены на прибыль, некогда и некому. Возникать и жаловаться по этому поводу — опасно. Все знают, кто крышует фармацевтику. И как он злопамятен. Так что, бабке -повезло, если под видом лекарства она приняла малополезные витамины. А вот если в таблетке смесь, опасная при таких заболеваниях, то дело швах.
Когда воровская медицина свое дело сделала, врач уже бессилен.
Но Брылин сдаваться не собирался. Всегда есть шанс на чудо, а у него рука легкая. Не таких удавалось вытягивать с того света. Правда, как правило, не надолго. Больные в Екабе готовы тратить последнее на лекарства, но ни за что не изменять свое отношение к жизни. А когда жизнь смердит, то никакое здоровье не выдержит, и никакие лекарства не спасут.
Руки Брылина привычно массировали женщине сердце, его голос сухо и быстро отдавал распоряжения молоденькой фельдшерице об уколах. Лишь тогда-то, ли от лекарств, то ли от тряски на знаменитых ухабах Ленинского района, женщина приоткрыла блеклые глаза, Николай перевел дух: вовремя успели.
Может, еще и выкарабкается.
— Где... я? Почему... вы зеленые? — задыхаясь, женщина неожиданно сильно вцепилась в руку Николая. — Черти? Я уже там?
Видимо, она впервые видала врачей в современных блекло-зеленых бахилах и курточках. Впрочем, она не первая, кто принимал медиков скорой за чертей.
— Тише, тише, — склонился над бредившей Брылин. — Мы не черти, мы...
— Значит, ангелы?
— Тише, не надо говорить. Все обойдется.
— Нет...Я не могу... Мне надо... Я не могу так, с грехом... Есть на мне грех, Архангел! Отпусти мне по глупости моей... Нельзя было мне их брать, соблазнилась, дура старая... На старости лет воровкой стала... Прости!
— Все хорошо, — пытался остановить лихорадочный бред Брылин, — вам нельзя говорить, успокойтесь...
— Не могу! Не могу я успокоиться, — приподнявшись, вдруг громко и ясно сказала старушка. — Не хочу помирать во грехе!
— Ага, зато жить в грехе можно, — сварливо отозвалась фельдшерица Риточка, которая недавно стала истовой мусульманкой, а потому судила обо всех размашисто, как старый кавалерист-рубака.
— Перестань! — шикнул на нее Николай, и погладил больную по руке, стараясь разжать хватку, от которой его пальцы уже начали синеть.
— Тише, вам нельзя говорить.
—Не-ет, батюшка, мне молчать нельзя... Я ж взяла! Взяла, понимаешь? Я была у подруги... мне надо было... Ну, я и пошла домой-то. На остановку автобусную, к оперному-то. Мне ж 50-й надо, автобус-то... Дворами пошла, напрямик, за Домом Офицеров. И мимо того самого дома на Шарташс-кой. Там так... деревья, кусты и тропка удобная. А сумерки уже, вот и споткнулась, дура старая... О -ох, плохо мне, плохо. Помираю, отец родной?
—Да что вы, что вы... Мы вас...
—...запнулась я об нее, - все говорила и говорила, не слыша его, упрямая старуха. - Сумочка такая: маленькая, но толстенькая... Я подняла, и чувствую: там — деньги. Дорогая сумочка-то, почти новая еще. Не обеднеют, думаю... Грешна я, батюшка, грешна: украла я, дура старая, ту сумочку! И убежала домой. Стыдно-то как... Прости, не понимала я, что творю! А там ведь и впрямь деньги были, много денег: триста долларов не наших и валюта... марки, что ли. И эти, как их? Визитные штучки такие... Прости меня, дуру старую! — женщина плакала, говоря все тише.
—Ничего, ничего, — поглаживая ее руку, приговаривал Брылин. Он почувствовал, что больная, высказываясь, успокаивается.
—А на другой день... — уже совсем тихо, из последних сил договаривала Полина Борисовна,
— по телевизору про смертоубийства сказали. Про этого, ну — чьи штучки в той сумочке были, которую я... Но я же не могла уже! Раз деньги эти проклятые взяла, как я могла признаться? И я быстренько...
—Ничего-ничего, сейчас вам полегчает, — врач с трудом разжал пальцы бабуси, но та тут же вцепилась в рукав блекло-зеленой куртки. Казалось, не за него она цепляется, а за саму жизнь:
—В обчем, уехала я к дочке... Уехала, а деньги те грешные на подарки ей да внуку потратила... Мой они грех, мой! Не дай горю на дочку и внука упасть... Прости, пусть только я... и только мне пусть...
Сдав пациентку в больницу и решив все формальности, Брылин напрочь выбросил из головы бред старушки. Мало ли чего услышишь от людей, которые сами не знают, на каком они нынче свете.
Но на следующем дежурстве фельдшерица Риточка вдруг ют с того ни с сего сказала:
—Помните, Николай Михайлович, мы в прошлый раз старушку на Фрунзе подобрали?
—Это которая головой хлопнулась и бредила?
—Ну да, головой. Так вот, она и не бредила, оказывается!
—Бредила, не бредила... Тебе-то что? Ты бы, Ритуся, лучше...
—Да послушайте вы меня! — перебила та восторженно. — Я потом, меня как в сердце ударило, вспомнила: а помните, на Шарташской было жуткое убийство? Года два назад, помните?
Риточкины глаза сияли предвкушением сенсации, и Брылин не стал портить ей удовольствие. Подыграл: