А ведь строительство, отделка и обстановка — это далеко не все. Ежегодное содержание уже облупившегося, грязного дома стоит якобы столько, что хватило бы на санаторное лечение пяти сотен больных детишек.
Кому и на что идут эти деньги в самом деле, никого всерьез не волновало. В Екабе уже давно способность нагло украсть ценится куда выше желания честно работать. Избиратели бравируют: мол, голосуют за нынешние власти в расчете на то, что они уже наворовали достаточно. Простачки никак не могут понять, что аппетит вора лишь растет с каждым днем.
Брылин у коллег слывет занудой, потому что он из тех немногих, кому шуточки на сей счет омерзительны. От них веет завистью к умеющим обжуливать страдальцев, корчившихся в больницах без лекарств и ухода. Как наглядное воплощение отношения горздравовского начальства к людям буквально впритык к их кабинетам дряхлеет поликлиника №7. Ее не ремонтировали шестьдесят пять лет. А напротив, через дорогу, ветшает детская поликлиника. Выглядит она так жутко, будто, по мнению горздрава, ничего пакостнее больных детей не бывает.
Брылин покосился на перекинутую через яму деревянную дверь. По ней надо было пройти, балансируя, во двор поликлиники, чтобы попасть с ребенком к врачу.
Николай поднял глаза и вздохнул. Впереди сияли купола.
Тургенева ведь не абы какая улица, а — ведущая вверх, к храму. Тоже обшарпанному, как вопиющий глас о тщетности любой символики, если власть у нехристей.
Разумеется, уныло думал Николай, переходя Первомайскую, психологию не переделаешь: свое седалище всегда ближе, чем чужие муки. Разумеется, сытый голодного...
Разумеется, избиратели, раболепно голосующие за тех, кто жирует на их бедах, ничего, кроме презрения, не вызывают.
«Но должен же быть хоть какой-то предел!
— думал Брылин, поднимаясь на хилое крылечко, стоившее, якобы, как пять оснащенных по последнему слову операционных. — Ну, не уважаешь ты тех, на чьи деньги кайфуешь, так хотя бы пожалей их как братьев своих меньших. Хоть глаза им этим своим презрением не коли...»
Секретарша небрежно кивнула ему сначала на вошедший в моду у Екабевских чиновников плакатик за своей спиной:
«ЗАХОДИ ТИХО,
ГОВОРИ ЧЕТКО,
ПРОСИ МАЛО,
ДАВАЙ МНОГО,
УХОДИ БЫСТРО!»,
а потом — на дверь, ценой в машину скорой помощи (ценные породы дерева, ручная работа) Брылин вздохнул и вошел в нежную прохладу.
— А-а, Николай Михалыч! — радушно улыбнулся ему из кресла начальник Горздрава Прыдков. Этот стройный лысоватый мужчина с аристократичным лицом некогда был прекрасным врачом. Но как только выбрал административную карьеру, главным результатом операции для него стало не здоровье пациента, а полученная от него мзды.
«Моя любимая заповедь, — суховато шутил с друзьями Александр Иосифович, — «Пишите сумму прописью!»
—Здравствуйте, Николай, здравствуйте. Как жизнь молодая?
—Добрый день, Александр Иосифович, — пряча глаза, ответил Брылин.
Ему было стыдно за хозяина кабинета. Ведь кондиционер, который для чиновника лишь удобство, для больных — вопрос жизни и смерти. В больницах зимой легочники простужались, а летом сердечники задыхались от духоты. Но в этом здании об этом даже заговаривать смешно.
— Садись, я сейчас освобожусь, — копошась в бумагах, добродушно пообещал Прыдков.
Начальник Екабевского горздрава прекрасно знал о сплетнях по поводу доставшегося ему от предшественника шикарного особняка. Но воспринимал их философски: людишки завистливы. Они не желают, например, понимать: денег на кондиционеры для всех все равно не хватит. А коль так, то пусть будет хорошо хотя бы в его кабинете.
Ведь, в конце концов, чем лучше микроклимат, тем выше производительность Александра Иосифовича Прыдкова. А чем выше его производительность, тем, в конечном счете, лучше и больным. Разве не так? Конечно, так. По крайней мере, теоретически.
Пока приглашенный на ковер докторишка дозревал до кондиции, Прыдков заканчивал ревизию прайс-листа на лекарства для больниц. Вчера позвонил Кунгусов и велел изыскать дополнительно еще сто тысяч. Что-то у него там, в столице, не срослось, и потребовались новые вливания. Что ж, раз надо, значит — надо. Александр Иосифович в тонкости не лез. Ему сказали — он сделает. А кому, чего и сколько — не его ума дело. Ему не мешают на бутербродик с икоркой иметь, и он никому мешать не намерен.
«Так, что тут у меня? — скользнул взглядом по колонкам таблицы Прыдков. — Позиция нумер семнадцать — по три доллара за упаковку. Маловато будет. В Москве оно по два с полтиной. Значит, пишем по четыре. Значит, в итоге мы на этом наварим... — он прошелся по кнопкам калькулятора, — еще восемь тысяч. Ну, пусть для ровного счета будет десять. Тогда цена... Ага, четыре шестьдесят восемь. Отлично. Вот и сошлось. Сто кусков Куигусову и еще пятнадцать — в уме. Жить можно».
— Уф-ф! — фыркнул Прыдков, вкладывая выправленные прайс-листы в синюю пластиковую папку с особо секретными документами. — Знаешь, старик, ты даже представить себе не можешь, как нынче математизировалась медицина. Без калькулятора — ну просто не шагу... Так, значит, как поживаешь-то?
— Нормально.
— Нормально хорошо или нормально плохо? - добродушно засмеялся начгорздрав и, не дожидаясь ответа, пригорюнился. — Жалуются на тебя, старичок. Вот, —он вытащил из лотка для бумаг исписанные кривым докторским почерком листок.
— Говорят, что э-э... пациентка Данилова Пэ Бэ по твоей милости чуть не окочурилась.
— Это почему? Как?
— Ну вот, якобы, ты не учел, что у нее травма шейного отдела позвоночника и не предпринял нужных в этом случае мер. Как же ты так, а?
Брылину стало тошно. Только Рита могла подтвердить, что он все сделал вовремя и правильно. Но сейчас она, наверное, уже прогуливается по улицам Анталии. Впрочем, даже если бы Рита и не уехала, ее слова мало бы что значили.
В Екабе врач полностью зависит от воли начальства. Если он нравится, тогда то, как он лечит и какова смертность у его пациентов, значения не имеет. Зато если он не пришелся ко двору, то будь он и абсолютно безгрешным, ему несдобровать. В лучшем случае — выгонят за профнепригодность, а в худшем и статью подберут.
— Ты понимаешь, старичок, во что вляпался?
— видя, что суть происходящего дошла до Брылина, Прыдков откинулся на высокую спинку кожаного кресла, ценой в искусственную почку.
А что он теперь, коль страна нищая, на табуретке должен сидеть? Нет уж. От его самочувствия жизнь людей зависит.
— И во что же я вляпался? — Николай прекрасно понимал, какие его ждут мытарства со сбором справок и писаниной объяснительных, но заискивать не собирался. «Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!» Тонуть, так с песней.
Прыдков вдруг хлопнул ладонью по столу:
— В то, что противопоставил себя коллективу! — он уже не скрывал раздражения. — Что ты себе позволяешь? Зачем ты начальство штрейкбрехерами обзываешь? Женщину, понимаешь, молодого специалиста! И такими словами? Это же хамство настоящее!
Речь шла о чиновнице горздрава, которая требовала, чтобы каждый медик Екабе не только сам подписался на обожествляющую мэра газету
«Уральский пролетарий», но и убедил это сделать четверых знакомых. А Брылин ненавидел, когда на него давили. Он не скрывал: уговаривать друзей тратиться на газету, прозванную народом «Ура-Пролет», ему — противно. Да еще и припечатал: