Я протянула руку и взяла записную книжку. Наверное, все-таки, бабушка не стала бы возражать против этого. Во-первых, если у нее и были какие-то личные тайны, в которые она не хотела никого посвящать, то вряд ли она стала бы записывать их в книжке, которая хранится в таком легкодоступном месте. Во-вторых, в письме Эммы Константиновны было четко написано, что сокровища, чем бы они не являлись, бабушка собиралась оставить мне. Так что можно считать вполне обоснованным мое желание немного порыться в бабушкиных вещах и поискать какие-нибудь указатели. А в третьих… я вспомнила глаза бабушки. Не то чтобы даже вспомнила, просто у меня все это время было такое ощущение, что она стоит в дверях комнаты и смотрит на меня. Когда я совершала какой-нибудь проступок, например, вместо обеда, оставленного мне уехавшей по делам бабушкой, съедала две коробки обнаруженных в буфете конфет, бабушка никогда меня по-настоящему не ругала. То есть не кричала на меня и не называла обидными словами. Она просто объясняла мне, почему я поступила неправильно, и какие могут быть последствия, если я буду так же делать и впредь. Я внимательно ее слушала, потупив взгляд, потом сообщала, что все поняла и постараюсь, если получится, больше так не делать. А когда я, с некоторым страхом и сомнением, поднимала глаза, то видела, что бабушка вовсе на меня не сердится, потому что взгляд у нее такой же ласковый и спокойный, как и всегда.
Я взяла книжку и вернусь в библиотеку. Про свечи я забыла. Записная книжка была заполнена до половины. Она содержала в себе массу полезной информации: расчеты по ремонту беседки и забора, рецепт варенья из малины с добавлением лимонной корки, телефоны неизвестных мне Иванов Петровичей и Михаилов Васильевичей, скорее всего, как-то связанных с ремонтом, какие-то даты и цифры, а также рисунки домиков, деревьев и кривобоких человечков. У бабушки была привычка в задумчивости, взяв карандаш или ручку, что-нибудь чиркать на бумаге. Особыми художественными талантами она не обладала, и ее рисунки напоминали работы учеников младших классов.
Один из рисунков меня особенно заинтересовал, так как выделялся среди прочих размерами и физиологической достоверностью. Это был рисунок глаза: зрачок, аккуратно заштрихованная радужная оболочка, изогнутые ресницы… А рядом — большой знак вопроса и запись аккуратным почерком: «спросить Степана Пантелеевича». Видимо, бабушка долго о чем-то размышляла, о чем-то, для нее непонятном, но известном некоему Степану Пантелеевичу. И это что-то, скорее всего, связано с глазами. Может, он окулист? Интересно, почему глаз всего один и почему эта запись сделана аккуратным каллиграфическим почерком, в то время как все остальные выглядят небрежными и пестрят сокращениями?
Оказалось, он вовсе не окулист. Баба Груша на вопрос о Степане Пантелеевиче, сообщила:
— Степка-то? Да это ж профессор.
И небрежно махнула рукой.
— Профессор? — переспросила я, удивившись фамильярности тети Груши. — Это что, прозвище, что ли?
Я знала, как в деревне любят давать прозвища и как трудно бывает от них избавиться. Да что там трудно, вообще невозможно. Я, к сожалению, в свое время не смогла избежать действия этого древнего обычая. Очень надеюсь, что сейчас никто мое прозвище не вспомнит.
— Почему прозвище? Звание это его. Он с Федором, дедом твоим, в институте вместе работали.
— А почему вы его так… Степкой зовете? — поинтересовалась я. Все-таки было странно, что баба Груша звала какого-то малознакомого коллегу моего деда Степкой. Или я что-то не понимаю в деревенском этикете?
— Дак я их обоих, и деда твоего Федора, и Степку вот такими пацанами помню, — она показала ладонью примерно метр от пола. — Сама тогда такая же была, — добавила баба Груша задумчиво.
— Так он местный, из Васильков?
— Сам-то он городской, как и дед твой. Их на лето сюда привозили, подкормиться на деревенских харчах. Дачники они, одним словом.
— А сейчас он где? — решила я выяснить все вопросы до конца.
— Да здесь, недалеко живет, на хуторе. Один, как сыч. Только псины у него две, огромные, говорят, зубастые. Я сама не видела, но люди болтают.
— Так он в деревню жить переехал?
— Дача у него это. Летом приезжает, живет. Иногда и зимой наведывается. К нам заглядывает тоже, помнит.
— Так, значит, профессор, — задумчиво проговорила я.
Мой интерес к таинственному Степану Пантелеевичу как-то сразу уменьшился. Наверное, тоже филолог, и они с бабушкой обсуждали новейшие гипотезы о времени происхождения «Слова о полку Игореве» или спорили о том, в чьих стихах больше лиризма, Фета или Тютчева. Вряд ли это может иметь отношение к интересующей меня проблеме.
К бабе Груше приехала двоюродная племянница с дочкой. Баба Груша в последние два дня только о них и говорила. Я почему-то представляла эту племянницу как тетеньку неопределенных лет в цветастом халате. Почему? Убейте, не знаю. А племянница оказалась симпатичной улыбчивой девушкой, года на два-три меня старше. Когда я увидела на ней примерно такой же сарафан, как у меня, только не с ромашками, а с незабудками, я сразу поняла, что мы легко найдем общий язык.
— Привет. Ты, наверное, Катя, — племянница без промедления приступила к процедуре знакомства.
— Да. Я Катя. А ты, видимо, племянница. Почему-то баба Груша никогда не говорила, как тебя зовут.
— Я, кажется, знаю, почему, — улыбнулась племянница. — Меня зовут Изабелла.
— Что, правда?
— Ага. В свое время баба Груша жутко обиделась на моих родителей за это имя. Она хотела, чтобы меня назвали Варварой, в честь прабабушки.
— Тоже неплохо, — прокомментировала я.
— Так что она всю жизнь зовет меня Варей.
— А мне как тебя называть?
— Да как хочешь, — махнула рукой Изабелла-Варвара. — Друзья зовут меня Белкой, муж — Изюмкой, а дочка — Мусей. Я на все имена откликаюсь.
Она тряхнула своей светло-каштановой шевелюрой, и снова улыбнулась, причем участвовали не только голубые глаза, губы и ямочки на щеках, но, по-моему, даже веснушки, живописно расположившиеся на носу. Я решила, что буду звать ее Белкой. Ей это имя очень идет, и, кроме того, я рассчитываю быть занесенной в список ее друзей.
— А вон там, на грядке с горохом, моя дочка. Ее зовут Алинка, и, кажется, больше никак.
В огороде сосредоточенно копошилась маленькая копия Белки, с такими же голубыми глазами, ямочками и веснушками, но с еще более светлыми волосами, к тому же волнистыми. Она срывала стручки гороха и почти целиком запихивала их в рот.
— Алина, горох нужно чистить, я же тебе показывала, — сказала Белка.
— Чистить долго, — объяснила Алинка. — И так вкуснее.
— У тебя может живот заболеть.
— Ну и пусть. Ты дашь мне таблетку, и он пройдет.
— Как ты думаешь, это вредно? — обратилась Белка ко мне.
— Думаю, нет, — решила я. — Горох очень молодой, стручки мягкие и, действительно, очень вкусные.
— Ну ладно, ешь, — Белка махнула рукой.
— Да что ж ты такая худая-то, — жалостно вздохнула баба Груша. — Не ешь же почти ничего!
Это после того, как я съела восемь пирожков с капустой, два с творогом и выпила кружку молока размером с маленькое ведерко! Вообще-то это моя недельная норма.
— Щей-то хоть поешь! Что твоя мать скажет? Голодом тебя тут морили? — Она снова покачала головой. — И эта тоже, — она посмотрела на племянницу. Сама худая, дочка — кожа да кости. И что вы там, в своем городе, едите?
— Мы вполне себе хорошо питаемся, — сказала Белка. — Конечно, таких пирожков нам никто не печет… — Она потянулась к тарелке с пирожками, но мощным усилием воли сама себя остановила и убрала руку за спину.
— Да, — подтвердила я, — таких вкусных пирожков я никогда в жизни не ела. Просто не могу остановиться.
Белка с завистью посмотрела на меня.
Баба Груша немного оттаяла, но так просто отступиться от волнующей ее темы она не могла.
— Кто ж тебя замуж возьмет, такую тощую?