«Словесной пищи сего самонадеянного кулинара я уже отведал. Блюда отменно остры, но рецепт их слишком уж явен: самый вкусный кусок — себе в роток», — приняв предложение хозяина, отметил про себя Чернышев.
И победитель боится поражения
Человек, которому принадлежала почти вся Европа, на самом деле был лишен того, чего в последнее время особенно страстно желал.
Каждый вечер к нему в Шенбруннский дворец тайком приходила молодая, восхитительной красоты женщина, а он не смел ее встретить внизу, у кареты, чтобы проводить в свои апартаменты.
Не парадным, а черным ходом, чтобы не видели посторонние глаза, верный Констан, озираясь по сторонам, провожал ее до августейшей спальни и только тут успокаивался: доставил.
А он, властелин, при одном имени которого трепетали короли и герцоги, не мог не только с нею вместе въехать в свой Париж, но даже показаться вдвоем здесь, на улицах чужой Вены.
И, конечно же, не имел никакого права назвать ее своею женой и императрицей, а ребенка, который должен вскоре у нее появиться на свет. — своим законным наследником.
«Какая же несправедливая и несчастная у меня судьба! — зло произносил он по утрам, просыпаясь один в постели, которая еще хранила тепло ее молодого тела и тонкий запах духов. — Почему я, император, в мои сорок лет, должен уподобляться пылкому юнцу лейтенанту, который вырывается из казармы в увольнение и спешит в бордель, чтобы на гроши, оставшиеся у него от скудного холостяцкого обеда, купить себе сладострастную утеху на вечер?»
Собственно, и он, впервые увидев ее два года назад, ни о чем другом не помышлял, как тут же овладеть ею.
Святые отцы! Он и теперь ощущает необузданный прилив страсти и желания, когда вспоминает тот зимний яркий январский день при въезде в Варшаву, когда толпы народа, запрудив улицы, восторженно приветствовали его, героя-победителя.
Он ехал в карете, опустив стекло, и приветливо помахивал рукою тем, кто кричал «виват» и посылал ему воздушные поцелуи. Не раз и не два кто-то из варшавян, пробившись сквозь плотные ряды охраны, совсем близко подбегал к экипажу и протягивал ему живые цветы.
Однако в ярком свете зимнего солнца, среди букетиков цветов, любовно выпестованных в оранжереях, вдруг перед его взором оказался цветок, которому не было цены, — лицо чистой, кроткой молодой женщины, едва ли полных лет двадцати. Она, отделившись от толпы, тоже приблизилась к экипажу и что-то быстро-быстро произнесла по-французски. Он сумел разобрать лишь слова, выражающие восхищение им и надежду на то, что отныне он, Наполеон, обязательно должен принести свободу Польше.
Весь остаток дня образ юной польки не выходил у него из головы. И какое же было счастье, когда на балу, который дала Варшава в его честь, он снова увидел ее.
Среди блестящих и разряженных дам она выделялась тем, чем, казалось, и выделиться было нельзя — безыскусной простотой, скромностью и какой-то чистейшей невинностью, какую уж никак нельзя было встретить среди высокопоставленной публики.
Ее маленькую фигурку охватывало простое белое атласное платье, покрытое белым же тюлевым тюником, на белокурых локонах не было другого украшения, кроме цветов. Зато взгляд ее фиалковых глаз поражал невиданной кротостью и смирением.
Нет, он больше ничего и никого не хотел видеть, кроме этой сказочной феи, так поразившей его своей наивной чистотой и скромностью среди блистающих бриллиантами и золотом залов Бельведере кого дворца.
«Кто же она и откуда?» — был его первый вопрос, на который со всех сторон поспешили дать исчерпывающие ответы.
Мария — так звали незнакомку — приехала в Варшаву со своим мужем, чтобы увидеть избавителя Европы. Ее муж, семидесятилетний граф Анастасий Колонна Валевич Валевский считался одним из самых богатых и самых знатных людей Польши. Мария, тоже из известного, но обедневшего рода, оказалась почти на десять лет моложе самого младшего внука своего мужа.
Первую кадриль Наполеон танцевал с ней. Боже, у него точно отнялся язык и он ничего другого ей не смог сказать, кроме того, что белый тюль достаточно выгодно выделяется на белом атласе ее платья.
Ночью же он не смог заснуть и утром послал к ней Савари с запиской: «Вчера я видел только вас. Дайте же мне скорее ответ, способный утишить сжигающее меня пламя. Н.»
Да, он снова был лейтенантом, тем невзрачным, маленьким, застенчивым и угрюмым, сжигаемым изнутри страстным и беспощадным огнем желания.
— Ну что, как? — кинулся встретить Савари, когда тот возвратился.
— Сир, она не дала ответа и, осмелюсь заметить, как мне во всяком случае показалось, была возмущена.