Узнавая местность, куда я зашел по ошибке, я в то же время припомнил все ужасы и опасности скал, оставшихся позади меня, когда я вскарабкался на эту вершину: самоуверенно проходил я по узким карнизам, и под моими ногами скрывались неизмеримые пучины, скрытые от меня туманом. Но теперь, вспоминая обо всем этом, я вздрагивал и пугался при мысли вновь подвергнуться тем же опасностям, прежде чем небо просветлеет и передо мной ясно будет видна дорога. Там, на далеком горизонте, над бурными волнами, медленно прояснялась атмосфера, и я решил дождаться на месте, пока мгла совершенно рассеется.
Я спустился с высоты на нижнюю площадку, чтобы найти менее опасное убежище. Приближаясь к пучине, я был поражен таким страшным ревом волн, который заглушал не только бурун по всем утесистым зубцам мыса, но и пронзительные крики морских птиц, которые тысячами кружились вокруг меня, если не прямо над моей головой. С каждой стороны расщелины чрезвычайно крутые скаты представляли, однако, надежные опоры для ног и для рук. Когда я спускался по ним, мной овладело сильное желание рассмотреть поближе трещину и, увлекаемый этим инстинктивным чувством, я приблизился, как только можно было, на край и заглянул внутрь зияющей пучины. Очень смутно просматривались ее внутренние черные, блестящие колоссальных размеров стены, покрытые длинными и тонкими морскими водорослями, которые медленно колыхались в пустом пространстве, потому что из незримой глубины беспрерывно вырывались вихри испарений и брызг, носившихся облаками над бездной. У меня закружилась голова от одного взгляда на этот скользкий, глянцевитый гранит, остроконечно выдавливавшийся в отвесные глубины разверстой бездны, шум и треск волн оглушал и оцепенял меня. Как только я пришел в себя, я поспешил отвернуться и отойти на тридцать или на сорок шагов в сторону. А тут утесы снова торчали чудовищными формами, образуя натуральные пещеры, точно высокие кровли. Я отправился к одной из этих скал, чтобы под ее прикрытием подождать, пока прояснится небо.
Я проник под выдававшуюся часть скалы почти на краю обрыва, когда вдруг кто-то остановил меня, схватив за руку, и сквозь шум волн и рев зияющей бездны позади меня и пронзительные крики морских птиц, кружившихся над моей головой, я услышал эти слова, произнесенные над самым моим ухом:
— Ваша жизнь принадлежит мне. Неужели вы отнимете ее у меня самоубийством?
Я оглянулся… Маньон стоял рядом со мной…
Маска не скрывала его чудовищно изуродованного лица.
Его глаз был устремлен на меня, пальцем он указывал на бурун, пенившийся в двухстах шагах под нами.
— Самоубийством! — повторил он медленно. — Не хотите ли вы спастись от меня самоубийством? Я подозревал это и потому следовал за вами по пятам. Да, я преследовал вас, чтоб отнять вас у смерти!
Вырываясь из его рук и отступая от бездны, я заметил в глазах его выражение торжества с каким-то странным блеском, похожим на помешательство, и вспомнил слова доктора, предостерегающего меня о возможности его сумасшествия.
Туман опять сгущался, но образуя массы отдельных облаков, каждую минуту изменявшихся под влиянием сквозившего света. Я и прежде наблюдал это явление, и потому знал, что это служит предвестником восстанавливающейся ясности в атмосфере.
В то время как я взглянул на небо, Маньон отступил на несколько шагов и, протянув руку по направлению к деревушке, оставленной мной утром, сказал:
— Даже в этой безвестной глуши и между этим невежественным народом мое изуродованное лицо стало вашим обвинителем и мстителем за смерть Маргреты, как я обещал вам. Как кара небесная, как проклятое существо, вы были изгнаны из общины бедняков, вы начали испытывать ту жизнь общего проклятия, которой я до сих пор жил. Суеверие, варварское, чудовищное суеверие, — вот бич, которым я изгнал вас из вашего уединения! Вы, может быть, пожелаете узнать, какое надо было мне иметь терпение, чтобы скрываться от вас, пока вы не сблизились со всеми жителями хижин, каким образом я объяснил им причину моего изуродования, когда в первый раз открылся им, каким образом я действовал на их предрассудки, пока они не возненавидели вас и не стали страшиться вашего присутствия, как живой чумы, пока вы не сделались страшилищем женщин и детей, каким образом я дошел до всего этого — вы желаете и вместе трепещете узнать! Помните ли вы, что я вам некогда говорил и писал? Вспомните, кто я, и вы перестанете удивляться. Посмотрите же на меня: я опять здоров и бодр. Теперь я не тот уже больной, лежащий в больнице без сил и воли, у меня хватит сил и энергии следовать за вами всюду, куда вы ни пойдете. Еще раз говорю вам: мы с вами связаны навеки, если б я хотел покинуть вас, то и тогда не мог бы. Как велика для меня радость всюду предавать вас позору, всюду клеймить вас бесчестьем! Вся кровь у меня кипит, как только вспомню о том! Слушайте же: прежде чем вы достигнете пустошей, взгляните на эти бурные волны. Видите: нет покоя для них — не будет, никогда не будет покоя и для вас!
Его внешность, когда он стоял возле меня в этой дикой пустыне, глухие звуки его голоса, в которых чувствовалась такая ярость, такая безумная радость видеть меня несчастным, шум моря, беспрерывно разбивающегося о гранитные утесы, грозный вой воды, заключенный в глубинах бездны позади меня, мрачные сгустки тумана, его странные фантастические формы над нашими головами — все, что я видел и слышал, когда Маньон произносил последние слова, вдруг лишили меня рассудка, я чувствовал только, что голова у меня в огне, а сердце холодно, как лед. Страшное искушение овладело мной.., навсегда избавиться от злодея, толкнув его в пропасть, разверстую под моими ногами… Уже руки мои бессознательно тянулись к нему, еще минута — и.., и один из нас был бы предан волнам… Но я успел вовремя повернуться к нему спиной и, забывая о всех опасностях, бросился бежать.., бежать затем только, чтобы не видеть его перед своими глазами.