— Вы что одна гуляете в такое время?
— А что — разве это запрещено? — с вызовом ответила Печорская, глядя милиционеру прямо в глаза. Нина вдруг с некоторым удивлением для себя осознала, что за последние часы в ее сознании произошли серьезные перемены — страх куда-то улетучился. Она стала другой, более раскованной, что ли. — Уж не арестовать ли вы меня надумали? А может быть, хотите проводить одинокую женщину, чтобы с ней ничего не случилось?
— Ты смотри, как она нам дерзит, — с некоторым изумлением обратился спешившийся милиционер к конному, продолжавшему внимательно изучать Печорскую. — Не помнишь, у нас такая не проходит по ориентировкам?
— Вроде бы не встречал, — неуверенно отозвался второй, с густыми темными усами, делавшими его старше.
— Видно, ей не впервой с милицией общаться, — проговорил пеший. — Давай-ка мы ее в отделение… проводим. Там ей самое место будет. А там и разберемся, что за птица такая нам в силки попалась.
— Она наверняка из этих самых… — сказал конный напарнику. Картинно округлил глаза и криво ухмыльнулся: дескать, по долгу службы такая порода женщин ему хорошо знакома. И как обращаться с ними — ему тоже хорошо известно.
В отделении милиции было тихо. Можно было с уверенностью сказать, что в помещении никого нет. Слева от входной двери в застекленной фанерной будке, напоминающей будочку частника-сапожника, сидел хмурый дежурный сержант с заспанным лицом, вконец расстроенный оттого, что злая планида уготовила ему участь дежурить в новогоднюю ночь, вместо того чтобы сытно подремывать в это время за праздничным столом или принимать в гостях последнюю стопку «на посошок». И вот теперь он был вынужден сидеть в осточертевшей дежурке в холодном и пустом отделении милиции и считать часы до окончания дежурства.
Одно радовало: по приходе домой жинка Дуняша угостит его куском жареной курочки с печеной картошкой и поднесет стопарь-другой беленькой с наколотым на вилку соленым огурчиком в мелких пупырках. И он пусть и с запозданием, но встретит одна тысяча девятьсот сорок восьмой год как положено… Возможно, что наступивший год принесет ему удачу.
Сержант определил Печорскую в одну из пустующих камер, перед этим предварительно обыскав женщину. Чего-то запрещенного при ней не имелось. В карманах лишь позвякивала горсть мелочи.
— Ваше имя и место жительства, — спросил дежурный перед тем, как закрыть дверь в камеру.
Нина промолчала.
— Как вас зовут? — уже громче и сердито обратился к задержанной сержант. И не получил ответа. — Мне что, голос на вас нужно повышать?
Нина отвернулась.
— Ну как знаешь, — безразлично произнес сержант. — Проблем ищешь? Так ты их получишь.
Он запер камеру на два оборота ключа и, вернувшись на прежнее место, что-то записал в амбарную замусоленную книгу, лежащую перед ним на столе.
Утром в восемь часов и пятнадцать минут дверь камеры широко распахнулась.
— Выходите, — прозвучал из коридора мужской требовательный голос.
Печорская вышла и вопросительно уставилась на незнакомого черноволосого капитана милиции, открывшего дверь.
— Следуйте за мной.
Женщина покорно пошла за милиционером, не задумываясь особо, куда ее ведут и с какой целью, — окружавшее ей сделалось безразличным. Если бы ей вдруг объявили, что ее ведут на расстрел, она бы даже не испугалась, а встретила известие смиренно. За ночь, проведенную в камере, Нина не то чтобы успокоилась — она просто сумела привести в порядок мысли, до этого хаотично блуждавшие в ее голове. За них невозможно было ухватиться, тем более додумать начатое и прийти к какому-либо осмысленному логическому заключению.
Время, проведенное в камере, предоставило ей возможность мыслить рационально, трезво воспринимать слова, обращенные к ней, то есть правильно понимать их значение и вложенную в них мысль, и без промедления искать на них подобающие ответы.
Беспомощная растерянность, овладевшая ею сразу после обнаружения трупа Печорского и во время допроса майором, прошла и уступила место состоянию, которое можно было назвать спокойным с долей невесть откуда взявшегося упрямства, чего раньше Нина за собой не замечала.
Печорская и сопровождавший ее капитан милиции прошли по длинному коридору и остановились у коричневой деревянной двери с цифрой «8». После чего милиционер извлек из кармана галифе длинный ключ и открыл кабинет.
— Проходите, — вполне дружелюбно предложил он.
Нина прошла на середину комнаты, где вдоль стен стояли три стола, и остановилась.
— Присаживайтесь, — указал капитан на стол с двумя стульями, располагавшимися у окна.
Нина осторожно опустилась на стул. С противоположной стороны стола разместился капитан. Он достал из ящика стола бумагу, ручку и принялся заполнять шапку протокола, часто макая ручку в коричневую чернильницу-непроливашку, в которой чернила, похоже, были только на донышке. Такие чернильницы Нина помнила еще со школы. Они вставлялись в специальные отверстия в партах, чтобы чернильницы ненароком нельзя было смахнуть или уронить. Ибо, несмотря на свое название — непроливашки, — они все же проливались и чернила пачкали парты, пол, а то и руки и одежду.
— Я капитан Еремин и буду заниматься вашим делом. Назовите свое имя, — потребовал милиционер, разглядывая задержанную и пытаясь сделать для себя какие-нибудь умозаключения относительно молодой женщины. Но кроме одного — что она трезвая и весьма хорошо одета — в голову ничего более не приходило.
— Вера Круглова.
— С отчеством попрошу, — заметил задержанной капитан милиции и в очередной раз макнул перо в чернильницу, чтобы записать полученный ответ. То, что молодая женщина, сидящая против него, врет, он не мог и предположить.
— Вера Николаевна Круглова.
— Год рождения? — бесцветным голосом продолжал опрос капитан.
— Одна тысяча девятьсот двадцать третий.
— Место рождения?
— Город Ленинград, — столь же уверенно произнесла задержанная.
«Из эвакуированных. В начале войны их большая партия в Казань прибыла», — сделал еще одно умозаключение Еремин, после чего спросил:
— Где вы проживаете в настоящее время?
Нина назвала адрес Веры. Если уж начала врать, то нужно держаться этой линии до конца. Капитан аккуратно записал ответы Нины в протокол, после чего внимательно глянул на молодую женщину и спросил, почему она отказалась назвать свое имя дежурному сержанту. Нина легкомысленно — на взгляд капитана — пожала плечами:
— Не знаю. Что-то нашло на меня… Может, загрустилось.
— Что вы делали ночью на улице? — задал милиционер новый вопрос.
— Встречала Новый год, — на полном серьезе ответила Нина и посмотрела капитану в глаза.
— Как это? — не понял капитан. — В три часа ночи?
Взгляд женщины выдержать он не сумел и опустил глаза. Вообще, подобного рода задержанные встречались в его практике нечасто. Что-то подсказывало ему, что сегодняшний случай — особый.
— Да, — просто ответила миловидная молодая женщина. — Я смотрела на небо и надеялась увидеть мчащийся в санях на северных оленях наступивший молодой год. А когда бы я его увидела, то непременно загадала бы желание. И оно в новом году обязательно бы сбылось.
— И сколько же вы так ждали… своих коней?
— Получается, что три часа.
Еремин наконец осознал, что над ним откровенно потешаются. Причем беззлобно, и что более обидно — мимоходом и отнюдь не собираясь оскорбить или обидеть.
Милиционер неприязненно посмотрел на Печорскую. Наверное, он бы провел с ней нравоучительную беседу, выпустил бы пар и отпустил на все четыре стороны, так как предъявить гражданке все равно было нечего. А потом, она совсем не походила на злоумышленницу. Но в это время дверь кабинета открылась, и в сопровождении начальника городского отделения майора Мишина и участкового уполномоченного старшего лейтенанта Бабенко в него вошел человек с важной осанкой. Держался он так же прямо, как гренадер на строевом плацу. Звали этого человека Валдис Гриндель…