Полицейский комиссариат…
Он знал о том, что здесь произошло в тот день, тридцатого ноября, когда молодежь вышла на улицу, впервые надев форму цвета зеленой оливы[128]. Земля Сантьяго обагрилась кровью сотен своих сыновей. Газеты и радио рассказали об этом. Здесь, на этом месте, после нападения на казармы Монкада 26 июля 1953 года Сантьяго начал борьбу против Батисты. С тех пор город стал знаменем борьбы. То, что вначале казалось неудачей, выросло в революцию. Движение ширилось и крепло, несмотря на самолеты и танки, невзирая на пытки палачей и огонь тысяч солдат.
Батиста трубил наступление. Генеральный штаб ежедневно объявлял о смерти сотен «скрывающихся». Мэруэло[129] кричал, что восстание подавлено… Но Сантьяго продолжает бороться. Его мятежный дух реет над крутыми извилинами улиц, над тропинками Сьерры, над горами и долинами, над всей провинцией Орьенте.
Молодежь доставляет немалое беспокойство армии Батисты. Такого еще не бывало на Кубе.
Негр остановился, глядя с горы вниз.
Сантьяго!
Он медленно шел по направлению к Короне. Когда опускал платок в задний карман брюк, пальцы коснулись сложенной бумаги: «Карта Семаналь».
Ракель стояла перед родителями, сложив руки на груди. Сжатые губы делали ее рот жестким, глаза, всегда лучистые и мечтательные, сейчас синели льдинками, белокурые волосы растрепались. Куда девалась ее обычная мягкость? Девушка казалась едва ли не жестокой.
Отец и мать сидели ошеломленные.
— Ты виноват, папа, — повторила девушка. — Очень виноват. В тот проклятый день, когда Батиста взял власть в свои руки, ты схватился за голову. Ты говорил тихо, чтобы тебя не слышали даже стены. Помнишь свои слова? Ты сказал: «Какой мерзавец! Бедная Куба!» Уже тогда ты не осмелился громко произнести это в собственном доме! И замкнулся в трусливом молчании, стал безразличным ко всему, словно тебя не волновало позорное предательство, бесчинства, грабежи. Ты вел себя так, точно живешь не на Кубе и тебя не волнуют ее горести. Может быть, ты и решаешься поговорить о Батисте с двумя-тремя такими же, как ты, решаешься, потому что они так же трусливы. Но я уверена, что и с ними ты говоришь шепотом!
Хуан пытался стряхнуть сковавшее его оцепенение, возбужденно размахивал руками:
— Вот как?! Значит, мне нужно было кричать на всю улицу. А ты? А твоя мать? Я должен был жить, чтобы жили вы, чтобы ты могла учиться.
— Нет! — крикнула она в ослеплении. — Нет! Не говори так! Если бы ты погиб в борьбе против Батисты, я снесла бы любой голод, а невежество было бы для меня лучше учености. Да, я горевала бы о тебе, но я бы всю жизнь гордилась тобой!
— Как ты можешь так говорить? — Отец встал, но тотчас снова опустился на постель. Закрыв глаза, он поник головой, а девушка молча смотрела на него. Потом он глухо спросил: — Но что же я могу сделать?
Лицо Ракели прояснилось.
— Ты мог бы многое сделать, папа, — мягко сказала она. — Надо бороться.
— Бороться… Но как бороться? Как?
— Ты можешь убивать, ты мужчина. А нет, так кричать. Громко кричать.
— Ракель! — в ужасе подала голос мать.
Девушка раскинула руки, словно желая обнять необъятное.
— Если крикнет разом вся Куба, Батисту и его шпионов словно ветром сдует с лица земли. А ты даже не осмеливаешься сказать: «Нет!»
Мать зарыдала.
— Довольно, Ракель, довольно… — всхлипывая, умоляла она, в тревоге озираясь по сторонам.
Девушка продолжала, не слушая.
— Ты боялся! — Она снова горячилась. — Ты боялся и, словно юбкой, прикрывался страхом, кто-то штурмовал Монкаду, кого-то убивали, пытали… А ты тихо говорил: «Какой ужас!» — еще больше пугался и совсем завяз в страхе. — Глубоко вздохнув, она умолкла. Казалось, что ее порыв иссяк, руки безжизненно повисли, плечи ссутулились.
Но вот она снова заговорила.
— Ты решил, что все потеряно, и мы навсегда останемся в когтях Батисты. Конечно, у него оружие, и тут ничего не поделаешь! Скажи, ты так думал?
— Да, — подавленно ответил отец.
— Все потеряно, — саркастически улыбаясь, продолжала она. — Все потеряно… Для тебя. Но поднялась молодежь, появился Фидель. Оказалось, что можно бороться и с Батистой и с его армией!
Замолчав, она смотрела на отца, надеясь, что убедила его своими доводами, что возражений не последует.
Хуан встал. Он действительно был ошеломлен натиском дочери и решил напомнить, что он глава семьи, хозяин дома, — последнее, что ему оставалось. Не находя сил спорить с дочерью, не глядя на нее, он обратился к жене:
128
*
129
*