В четыре часа пополудни всадники верхом на лошадях уже собрались на территории сахарного завода. Всадники натягивали поводья, и кони вставали на дыбы, перебирая в воздухе передними ногами, а потом вдруг пускались мягкой, ровной рысью, которой славятся жеребцы креольской породы.
Какой-то мулат крикнул, ударив себя по ляжке пальмовым сомбреро, и все лошади тронулись разом. Каждый всадник держал под мышкой длинное копье. В самом конце улицы была протянута веревка, на которой висели толстые металлические кольца, украшенные лептами разного цвета.
Всадники кричали, а народ вокруг подбадривал их не в силах от возбуждения устоять на месте. Почти у самой веревки они еще раз пришпоривали коней, крепче ухватив копье, нацеливались в кольца — каждый своего цвета, — которые раскачивались на веревке. Потом подныривали под веревку, оглашая воздух гортанными криками. Шлемы, пики, кольца — все смешалось в облаке пыли. Победитель завязывал себе на шее желтую ленту и становился похожим на премированную корову — во всяком случае, так говорили зрители.
Габриэлито вернулся домой напевая — его развлекло увиденное. Полковник Седрон как раз возвратился из Санта-Клары, где в течение трех дней вел переговоры с генералом Хосе Мигелем Гомесом[26] — они создавали новую партию. Эухения, не слишком разбиравшаяся в этих делах, знай готовила им кофе, когда они засиживались до рассвета, между тем как кони били копытами у дверей.
Габриэлито открыл дверь — отец мылся в лохани, а Эухения в тугом корсете и легкой нижней юбке ловко помогала ему.
Габриэлито увидел острые колени полковника Седрона, вылезавшие из огромной лохани, а мать прикрикнула на него.
«Лисео» был весь разукрашен и сиял: специально для бала закупили вдвое против обычного свечей и карбида для ламп. Все члены клуба толпились у дверей — каждый хотел войти первым. Тут были и члены городского совета, и арендаторы, и землевладельцы, и служащие, и продавцы, и учителя. А конные состязания днем устраивались для крестьян и рабочих из литейных и кожевенных мастерских.
Бал начался ровно в половине восьмого. По обычаю, его открывал каледонией алькальд. Супруга алькальда старалась попасть в такт музыки, но толщина мешала ей, и на повороте она потеряла веер. Распорядитель бала поспешил поднять веер и подать ей. Выждав первые такты, к ним присоединились и другие пары. Эухения в ворохе развевающихся юбок и мантилье, шурша дорогим шелком, грациозно двигалась в объятиях полковника Седрона.
За каледонией танцевали вальс, а потом польку.
После кадрили стали разносить пунш, дабы разгоряченные танцем гости могли прохладиться. Для тех, кому хотелось чего-нибудь покрепче, были приготовлены бочонки с вином и водка. А сеньоры, подверженные головокружению, предпочитали сласти с обычной водой. Затем обнесли ликером в рюмках богемского стекла.
Бал был великолепным и чинным и продолжался до тех пор, пока в люстре, висевшей в центре зала, не догорели под стеклянными колпаками цвета сапфира все сто свечей.
Именно в ту ночь и произошло событие, впоследствии широко обсуждавшееся: сеньорита Антунес отказала в танце директору налогового управления, и тот, позвав распорядителя, попросил проверить ее бальную книжечку.
Расследование показало, что директор налогового управления был записан на вальс. Пришлось выполнять правила, и сеньорита Антунес не смогла — как ей того хотелось — танцевать все время с лейтенантом Керехетой, который за нею ухаживал. И так велико было ее горе, что, в отчаянии взмахнув кружевными рукавами, она покинула бал.
Директор налогового управления принес извинения, сказав, однако, что правила есть правила и что бы стало с республикой, если бы, не успев установить порядки, вздумали бы с ними не считаться. Впоследствии поговаривали, будто между Антунес и лейтенантом что-то было.
Много шло разговоров и об очередной шутке Ребольяра, который вымазал медом седло дону Криспуло. И к случаю вспоминали, как на одном из предыдущих балов он по всему залу «Лисео» разбросал пика-пику[27]. Это стоило ему целого месяца ссылки в Санта-Клару.
Но таков уж Ребольяр.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Артуро постучал в дверь.
— Это опять ты, парень, горит у тебя, что ли?
Толстая негритянка сжимала черной мозолистой рукой ручку двери.
— Наполеона, любовь моя, где Анхелита?
Покачивая огромным задом, Наполеона пошла за хозяйкой. Артуро улегся на софу.
— Устраивайся, это моя.
Грязная цветастая занавеска отгораживала коридор от зала. Рука Анхелиты, вся в перстнях, подняла занавеску. Анхелита все еще сохраняла осиную талию, о которой в свое время много говорили. Артуро нежно поцеловал ее в щеку. Начался торг.
26
*