— Какие они у тебя тонкие.
— А если бы ты знал, как их трудно причесывать. Моя парикмахерша вечно жалуется.
Даскаль целует Кристину в щеку.
— Знаешь, Луис, я не привыкла так… Я никогда еще…
— Ладно, ладно, знаю, — шепчет Даскаль.
— Я хочу не только этого, одного этого мне мало.
Даскаль целует ее в плечо и скользит губами дальше, по шее, к уху.
— Нужно и другое… гораздо более важное… чем это.
— Да, да, — говорит он.
Уже стемнело, когда они вышли. Даскаль включил в машине приемник и пошарил по шкале, пока не нашел подходящую музыку. Душ освежил его, и теперь он чувствовал себя легко и бодро, точно все поры открылись окружающему миру. Кристина дремала, откинувшись на спинку сиденья.
«Гавана-а-а-а, прекрасная сирена, уснувшая на морском берегу-у-у», — пел по радио низкий голос.
— Ну, как ты себя чувствуешь?
— Бесстыдник, — сказала Кристина с нежностью и добавила: — Мне очень хорошо. Я точно помолодела. Разом сбросила десять лет.
Доставив Кристину к портнихе, Даскаль пошел в «Эль Кармело». Он разглядывал меню, когда подошел Джимми Бигас и, хлопнув его по спине, пожелал «Merry christmas»[35]. И тогда только Даскаль заметил разноцветные шары, и белые санки, и крошечных санта-клаусов, и снег из целлюлозы и вспомнил, как весь день страдал от жары. Он заказал лангуста и мороженое с клубникой. Потом позвонил домой предупредить, что не придет ужинать, купил последний номер «Лайфа» и, сев на место, стал листать журнал, ожидая, пока его обслужат.
Когда он кончил есть, было еще рано, и он отправился в «Трианон» — там показывали какой-то фильм Хемфри Богарта об ограблении банка.
ОТЦЫ ОТЕЧЕСТВА
Его дед по отцу занимался рыбной ловлей и жил в селении Ла-Исабела, а бабка до хрипоты предлагала рыбу, которую разносила в огромной плетеной корзине на голове. Дед умер тихо, однажды вечером, вернувшись с пустыми руками из десятидневного плавания на острова; успел лишь сказать, что щемит в груди, и уронил голову, да так и остался сидеть на стуле, будто заснул, а старуха в это время готовила для него кофе, процеживая его через отстиранный чулок. Потом подошел черед и бабки, которая всю жизнь была тощей и болела чахоткой. Так она и умерла, харкая кровью в таз.
Вначале отец Габриэлито тоже рыбачил, как рыбачили дед, и отец деда, и дед деда, однако он не хотел вечно оставаться на море, которое приносило лишь нищету; он стал искать работу и поступил учеником в шорную мастерскую; заработок был невелик, но зато регулярный и не зависел от прихотей моря.
Когда началась война, отец Габриэлито пошел в горы, «взял и пошел»: там было будущее — ведь выступали против испанцев, которые владели всем в Сагуа. Скоро он уже почем зря рубил головы королевским солдатам, и стоило ему заслышать рожок, созывавший на битву, как он бросался в ярости, сливаясь воедино со своим конем, точно кентавр.
Он жил в горах с повстанцами, но несколько раз приезжал в Сагуа, и все по ночам; приезжал он к Эухении, дочери начальника железнодорожной станции Кагуагуа, и страшно обрадовался, когда она сказала ему, что ждет ребенка.
Когда война кончилась, его выдвинули в члены городского совета, и на первых же выборах он прошел голосованием. Он женился на Эухении, которая должна была родить. Арендовал пустырь за пять песо в год и на деньги, которые одолжил ему кузнец-галисиец, построил дом. Огородил двадцать кабальерий[36] земли и записал их на свое имя. Вот тогда он и начал отращивать бороду и подбривать бакенбарды. В начищенных до блеска сапогах стал прогуливаться в тени городских арок. По воскресеньям нанимал экипаж и катался с Эухенией и Габриэлито.
Город Сагуа был центром процветающей области, куда входили сентрали «Сан-Рафаэль», «Сан-Педро», «Панчита», «Рамона», «Каридад», «Сан-Висенте» и «Рейес». Здесь на пастбищах бродил вывезенный из Колумбии скот, который давал большие прибыли.
Это верно, что муниципальный чиновник получал тогда сорок песо в месяц, а алькальд — сто, но так же верно и то, что бутылка водки стоила два куартильо, а одного дублона хватало на много дней.
Рабочие из кузницы и мастерской, где изготовляли сбруи и портупеи, столько не зарабатывали и, конечно, с трудом сводили концы с концами, но ведь и никакого общественного положения они не занимали. Среди членов клуба «Лисео», куда входили все сливки общества, не было таких, кто бы терпел нужду, и во время игры на зеленом сукне ломберного стола поблескивали унции и луидоры.