Какой-то студент в очках с золотой оправой, с впалыми щеками — по виду типичный семинарист — крикнул: «У них оружие!» А другой, спортсмен, с буквой «V» на спине — знак университетской команды, — толкнул его в плечо и принялся бить по лицу, нанося удары кулаком в подбородок и локтем в скулу. У студента в очках хлынула изо рта кровь, он упал на землю.
Титико Льянос, прервав свою речь, крикнул: «Товарищи, не двигайтесь с места, это провокация!» Спортсмен помог противнику подняться, а тот все шарил по земле руками — искал разбитые очки. Спортсмен нашел их. Двое подняли избитого студента на руки и потащили вглубь, к входу в библиотеку.
Даскаль посмотрел на Маркоса.
— Какое свинство! Зачем было его бить!
Маркос кивнул. И Даскаль ушел с митинга, а с ним и Маркос. Они пошли в кабачок Теодоро.
— Так ты все-таки с комитетом или нет? — спросил Маркос.
— Да, я подписываю все, что мне предлагают подписать, и помогаю всем, чем могу, но вот такого ненужного насилия не выношу.
Они заказали кока-колу.
— Такова уж политика. Может, ты и прав, но этого надо было заставить замолчать.
— А по какому праву ты это говоришь? — сказал Даскаль.
Маркос Мальгор не ответил, и Даскаль понял, что сказал лишнее.
— Прости, но меня такие крайности выводят из себя.
Маркос подумал, что представляется хорошая возможность рассеять неприязнь, которую выказал ему Даскаль.
— Я хочу объяснить тебе, Луис, почему я так говорю. Очень многие в университете меня не понимают, а некоторые раньше были моими друзьями, а теперь даже не здороваются.
— Как тебе сказать… Ты ведь был лидером на факультете права и отошел от борьбы в решительный момент. Каждый сам выбирает свой путь. Но кое-кого это оттолкнуло — не всякий способен такое проглотить.
— Конечно, если об этом рассказать вот так, в двух словах, то я предстаю в дурном свете. У нас, на Кубе, все с готовностью судят, и нет людям большего удовольствия, чем лягнуть того, кто споткнулся.
— Не хочешь же ты сказать, что просто споткнулся.
— Видишь ли, Луис, обычно мы живем не задумываясь: валяем дурака, ходим в университет, обзаводимся невестой, гуляем с ней в парке «Лидисе», собираемся на площади Каденас, а время идет. Сдаем кое-как экзамены, потому что университет надо кончать, но зачем — не знаем. И вот в один прекрасный день вдруг останавливаешься и задумываешься — для чего? Чем же все-таки занимаются люди в университете? И что ждет тебя впереди, когда ты выйдешь отсюда?
Маркос махнул рукой в сторону серой стены.
— В университете, — продолжал он, — студентов больше, чем требуется. Известно же, что многие адвокаты идут в чиновники, а врачи — в коммивояжеры от аптеки. И только дети знаменитых в своей области специалистов имеют шансы хорошо устроиться.
Маркос поздоровался с Сильвией Лехарса, которая вошла в этот момент со своими подругами, и, когда те уселись, подошел к ним. Должно быть, он сказал им что-то приятное, потому что девушки засмеялись, тогда Маркос вернулся за столик к Даскалю.
— Это дочка старого Эустакио Лехарсы. Денег у них куры не клюют. Так вот, я продолжаю: но есть среди нас и такие, что тянутся к политике, они протестуют, кричат, устраивают демонстрации и по каждому поводу ссылаются на университет — точь-в-точь как негритянские жрецы из Реглы на Качиту[40]. После того как тебя признают университетским лидером, перед тобой открываются два пути. Слабым довольно и того, что их вызовут в министерство и предложат на выбор два или три места. И считай, им заткнули рот: они больше не кричат, они замолкают. Другие, попородистее, из тех, что метят выше, ждут своего часа и продаются дороже. Окончив курс, они пристраиваются в тени какого-нибудь жирного кита и начинают лезть вверх, а если повезет, то через четыре-пять лет могут выйти и в депутаты.
— Не все же такие, — сказал Луис, — некоторые ведь искренне…
— Я таких не знаю.
— А я знаю.
— Покажи хоть одного. Когда я поступал в университет, у меня голова была забита всеми этими сказками, которые мы вычитываем из книг: Марти, Масео, Гомес, родина и прочая чепуха, о которой тебе без конца твердят с того самого дня, как ты приходишь в первый класс, и которую потом слышишь по радио, читаешь в газетах и тому подобное, но в конце концов начинаешь понимать, что никто в это не верит. Я тоже сначала верил; я видел, что творится на Кубе, и стал болтать в коридорах, а людям это пришлось по вкусу. Однажды меня пригласили на митинг на площади Каденас, я поднялся на трибуну и стал говорить. Мне хлопали, и мне это понравилось. Я стал и дальше говорить о том, что думал. Меня попросили быть делегатом от курса и наконец выбрали. На следующий год я был уже президентом факультета. Популярность — приятная вещь, не так ли? Как ты считаешь? Однажды у меня заболела старуха мать, я отвез ее в больницу «Каликсто Гарсиа», ее приняли очень хорошо — сказалось мое положение. А когда я перешел на третий курс, у меня начали открываться глаза. Я понял, что все это кончится, как только я выйду из университета. А что потом? Мой отец — чиновник, работает в министерстве торговли. Мать шьет на дому. В университете, на третьем курсе, я понял, что все далеко не так блестяще, как мне казалось. Что я буду делать, когда мне выдадут диплом? В адвокатских конторах я не мог получить места. Однажды я пошел в контору «Ласо и Кубас» просить работу, а там едва не засмеялись мне в лицо. Для них я был университетским агитатором, баламутом: солидные люди боятся таких, как я. Мне оставалось лишь открыть на улице Королевы маленькое бюро, занимающееся составлением поручительств и делами о разводе и краже кур. Это было тяжело, очень тяжело. Я подумал-подумал и вышел из Университетской студенческой федерации. Это как раз совпало с наступлением националистов. Многие думают, что я снюхался со священниками, хотя, как видишь, ушел я вовсе не из-за них. Не из-за них. Я ушел ради куска хлеба, ради собственного будущего. И кроме того, старина, я уже ни во что не верю, довольно я был козлом отпущения.
40
*