— И Маненге и папа Монтеро — персонажи плутовского мира, — сказал Карлос.
— Твоя правда: они пытаются пробиться во враждебной им среде, — заключил Даскаль. — Ласарильо с Тормеса[50] — предок сержанта от политики, с той лишь разницей, что водит он не нищего слепца, а кандидата в сенаторы.
— Луис! — позвала Кристина.
Слуга в ожидании стоял с подносом.
Панчете Росалес громко хрустел, дробя челюстями кусок крабьего панциря. Все делали вид, что не слышат; Панчете, перестав на минуту жевать, внимательно оглядел сотрапезников — не осуждает ли его кто. Не заметив признаков осуждения, он потихоньку сплюнул в салфетку разжеванный кусок и снова весело заработал ножом и вилкой.
— По-моему, кубинец ленив, — сказал Алехандро. — Посмотри, сколько у нас чиновников. Три четверти населения Кубы прямо или косвенно живут за счет национального бюджета. И мы знаем, что государственный аппарат ничего не делает. У нас все нравственно, безнравственно лишь одно — не занимать поста.
— Не в этом дело, — сказал Даскаль. — Все хотят получать жалованье, не важно где.
— Нет, Луис, все хотят получать деньги, но работать при этом как можно меньше, — возразил Алехандро.
— Безделье, возведенное в государственные масштабы, — сказал Карлос. — И потому пост — это знак отличия. Некоторые даже хвастаются тем, что имеют несколько постов, это придает им вес. Не так ли, сенатор?
— Нет, не думаю. Точно так же не думаю, что скотокрады имеют право называться скотоводами, а геофаги — именоваться землевладельцами. Но печальнее всего, что у нас крайне враждебно относятся к тем, у кого хоть что-нибудь есть.
— Вы скептик, — сказала Кристина.
— У меня был приятель, так он совершенно разочаровался в нашей стране, потому что увидел однажды, как его знакомый — автор брошюры «Игра — враг накопления» — сам играл в лотерее, — сказал сенатор.
— Алехандро правду сказал, — согласилась Кристина, — все беды от безделья и чувственности. Я никого не виню, это от жары.
— Конечно, климат обостряет чувственность, — сказал Даскаль, — но не ограничивает нашей способности действовать. Гитара склоняет к сибаритству, а гуиро, марака, клаве и кихада будят могучую решимость, потенциальные возможности нации. Не забывайте, что именно этот кубинец с маленькой ступней, кубинец в полотняной рубахе в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом и девяносто пятом годах ушел в горы потому, что иноземные власти не считали нас за полноценных людей; креол считался ниже испанца, а негр-раб и белый крестьянин — ниже креола; плохо было всем. Колониальные власти ограничивали наши стремления, сосали из нас кровь, да еще к тому же и косо на нас глядели. Вот тут кубинец и ожесточился и перемахнул через препятствия на его пути к счастью.
— Но колониализм кончился, а счастья он так и не нашел, — сказал Карлос.
— Об этом тоже есть что рассказать, — продолжал Даскаль. — Мы заняты поисками президента, который даровал бы нам землю обетованную. Отсюда и наши разочарования с Эстрадой Пальмой, Хосе Мигелем, Менокалем. Когда в тысяча девятьсот двадцать первом году к власти пришел Сайас[51], мы уже повидали всякое. И ничего не издали ни от него, ни от Мачадо. Но в нас снова будили надежду, снова, чтобы опять ее задушили Батиста, Мендьета и Ларедо[52]. Грау был последней возможностью. А теперь вот Чибас… Интересно, что всякий раз, стоит народу поверить, что теперь-то он добьется абсолютного добра, как в нем поднимаются огромные силы.
— Везде так, — сказал Карлос. — Люди хотят жить хорошо. Если можно идти прямой дорогой и при этом жить хорошо — идут прямой. А если нет, то начинают лгать, мошенничать, изворачиваться, предавать. Лишь бы жить. Самый сильный инстинкт.
— Верно, однако надо добавить, что в это стремление выжить мы вкладываем страсть. Мы рискуем всем в этой битве за абсолютное добро. Страсть бросает нас к полюсам: к белому или к черному и никогда к серому. И это великолепно, потому что серое — это успокоительная посредственность; оттенки всегда означают компромисс, и только крайность революционна.
— Все эти революции, — энергично заявил Алехандро, — не что иное, как бунт желчных и недовольных неудачников.
— А славную революцию устроили мы в тридцать третьем, — сказал сенатор.
50
*
51
*
52
*