— В моём удостоверении не было указано, на какого врача я училась… так вот, я училась на онколога. Это тот, кто лечит рак… аномальные клетки в твоём организме, которые почему-то возникают и быстро или медленно убивают тебя.
— И при чём здесь Бог? — непонимающе спросил он, и я в который раз тяжело вздохнула.
— Рядом с нашим зданием находится институт детской онкологии. Я работала со взрослыми, разумеется, но у меня сердце кровью обливалось, когда я видела в коридорах центра мамочек с детскими колясками, внутри которых лежали замученные химией лысые дети… Пожалуй, единственным врачом, которым я точно никогда не смогу работать, будет детский онколог. Это ужасно тяжело, не понимаю, как другие с этим справляются.
Том продолжал непонимающе смотреть на меня, а я перехватила выскальзывающий из-под мышки пакет и протянула:
— И мне намного приятнее думать, что они заболели по роковой случайности, чем кто-то могущественный наверху допустил, чтобы страдали ни в чём не повинные маленькие дети… Это слишком жестоко. Это просто ужасно.
Больше никто из нас не проронил ни слова, да и беседа уже была ни к чему: мы наконец пришли к приюту, и каждый направился по своим комнатам прибирать купленные вещи. Правда, поднимаясь по лестнице, я не выдержала и заглянула в ту самую дверь, за которой должен был лежать бедный Сэмми, и он лежал там, в своей комнате… с головой накрытый бело-жёлтой простынёй. Я была снова права, но от этого никак не становилось легче: через три с половиной часа он был мёртв.
Примечания:
Стекло, стекло, стеклишечко... не всё же хиханьки и хаханьки писать!
1) Miserere — название непроходимости кишечника в древности — от начальных слов предсмертной молитвы у католиков «miserere Mei» — прими меня, Господь, — подчёркивает тяжесть этого заболевания.
Глава 5. Этот новый дивный мир
* * *
После насыщенного шопинга и раскладывания покупок в шкаф я чуть ли не бегом побежала вниз, в кухню, чтобы утолить многодневный голод и не думать о том несчастном мальчике. И я даже чуть не забыла непреложные истины, которые сама же и озвучила: нельзя после голодовки набивать желудок! Трудно будет сказать, отчего же умереть будет глупее — от резкого подъёма сахара в крови на десяток миллимоль, или от динамической непроходимости, которая разовьётся в недалёком будущем от того же переедания. Благо, что умные мысли пришли в голову быстрее, чем я успела откусить хороший кусок хлеба. Поэтому я раскрошила его под недовольные взгляды поварих, готовивших ужин на весь приют, и насыпала в луковый суп, единственным ингредиентом которого, похоже, был самый ненавистный мне овощ. Но выбирать не приходилось.
«Как будто в отделении ты ела лучше, — со вздохом подумала я, медленно поедая хотя бы горячий бульон с хлебными крошками. — Привыкнешь… Лучше скажи, что ты собралась делать дальше?»
Да, кухня была отмыта, сироты сами мыли комнаты, нянечки же прибирались в коридорах и небольших залах общего пользования. Дел как бы лично у меня больше не было, но как же мне не нравилось лежать и страдать, чёрт возьми! Этот гадёныш каким-то чудом смог расшевелить меня и заставить двигаться, пусть и в сугубо корыстных целях, но всё же. И мне так не хотелось снова оседать на дно…
Пока я возила ложкой в «супе», в моей жизни появилась неразрешимая дилемма. Практически все обитатели приюта ненавидели меня за внезапную генеральную уборку, я видела это по недовольным взглядам встретившихся по дороге детей, когда бежала сюда. А с другой стороны, подобная активность не давала мне погрузиться в апатию, и я по инерции продолжала что-то делать и жить. Вот и возник выбор: либо продолжать и попасть под всеобщую ненависть, либо ненавидеть себя за бездействие…
«К чёрту всех, пусть ненавидят! — зло воскликнула я про себя, вспомнив, как же мне было плохо все эти дни, и ни одна тварь рядом даже не пошевелилась, чтобы мне помочь. А ту, что пошевелилась, я вообще не желала видеть. — При выборе: или они, или я — я выберу себя и точка. В конце концов, лучше будет всем, пусть и придётся немного замарать ручки!»
— Ты доела?..
Белобрысая повариха нависла над душой именно тогда, когда в моей жизни произошло поистине судьбоносное решение, и я, усмехнувшись, бесстрашно подняла на неё глаза и протянула:
— А можно уточнить, почему вы кормите детей плесневелым хлебом?
— Другого нет, — прорычала она, правда, на меня подобный тон почему-то не возымел никакого эффекта. Изогнув бровь, я в прежней манере снова спросила:
— А почему бы не сделать так, чтобы свежий хлеб не покрывался плесенью?
— Ха, смотрите-ка, какая умная! Как же это, по-твоему, сделать, если кругом такая сырость?!