— Правый мотор стал! — крикнул Бурцев.
— Знаю! — сдерживая стон, сквозь зубы процедил Шевчук.
«Неужели ослеп?» — подумал он и похолодел от этой мысли. Он с усилием приподнял веки. В глаза ударил резкий свет. «Вижу!» Но тотчас же боль с новой силой заставила его зажмуриться. По правой щеке горячей струей медленно стекала кровь.
Отвернувшись чуть в сторону, чтобы скрыть ранение от штурмана, капитан стал медленно приоткрывать левый глаз. В узенькую, как лезвие ножа, щель ворвались и бешено заплясали яркие, разноцветные круги. Он осторожно приоткрыл глаз еще немного, потом еще. Кругов стало меньше, но перед глазами плавал туман, сквозь него постепенно прояснились очертания кабины, приборы, разбитое снарядом переднее стекло. Шевчук глубоко вздохнул, плотно привалился к спинке сиденья и, заставив штурмана определиться, приказал ему искать посадочную площадку.
До аэродрома было уже недалеко, но самолет, идя на одном моторе, с каждой секундой терял высоту.
Оставался только один выход — вынужденная… И сесть нужно поближе, чтобы скорее добраться до аэродрома. Но сумеет ли он теперь посадить машину на «живот» или… разобьет самолет, погубит экипаж, не выполнит задание? Эта мысль не давала капитану покоя. «Нужно суметь, во что бы то ни стало суметь!» — подбадривал он себя.
Туман постепенно рассеивался. И хотя левый глаз все время застилало слезой, капитан видел уже лучше. А вместе со зрением возвращалась к нему уверенность в себе, в своих силах. И когда штурман указал небольшую, покрытую кустарником поляну за высокой стеной соснового леса, капитан смело пошел на снижение. Машина бешено пронеслась над лесом, мощной струей воздуха пригибая верхушки деревьев, и, резко выровнявшись над поляной, ломая кустарник, со скрежетом пропахала в земле длинную, глубокую борозду, склонилась на одно крыло и замерла. От резкого удара, погасившего скорость, скрипнули и врезались в тело ремни, сперло дыхание, но в следующее мгновение ремни ослабели, и Шевчук, глотнув широко открытым ртом воздух, плотно закрыл глаза и бессильно свесил голову. Силы изменили ему.
Первым из своей кабины выскочил Радин и кинулся к кабине летчика и штурмана, чтобы помочь им выбраться. Это было железным законом взаимной выручки. Старшина взобрался на крыло в то время, как из люка показалась голова старшего лейтенанта Бурцева в расстегнутом и сбившемся набок шлеме. Лицо штурмана посерело и вытянулось.
— Капитан… ранен, — сказал он.
— Да что ты! Куда? Сильно? — испуганно спросил старшина.
— В лицо… На глаз сильно жалуется… Но как будто цел глаз. Только заплыл очень.
Вдвоем они помогли Шевчуку, ослабевшему от потери крови, выбраться и, усадив его на траву, стали делать перевязку. Вся правая сторона лица командира была покрыта сплошной запекшейся коркой, а на щеке зияла уже почерневшая по краям рана. Огромная опухоль закрыла правый глаз.
Покряхтывая от боли, повертев перевязанной головой, пробуя, не мешают ли бинты, Шевчук попросил у штурмана карту и, привалившись спиной к упершемуся в землю крылу, приказал осмотреть самолет и принести кассеты.
Радин, не сводивший восторженного взгляда с Шевчука, восхищенный его выдержкой, бросился выполнять приказание. Бурцев отправился вслед за ним.
Теперь, когда посадка была пройденным этапом, на очереди стояла другая, не менее важная задача — как можно быстрее доставить данные фотосъемки, доложить о районе скопления вражеских танков. Рассматривая карту, Шевчук прикинул расстояние до аэродрома. Одиннадцать километров. Из них три до шоссе проселочной дорогой. До ближайшего населенного пункта — четыре километра. Ого, как много!
Шевчук скосил глаз на часы и охнул от боли. Прошло уже 25 минут с того момента, как он должен был вернуться с задания. При самых благоприятных условиях добираться придется еще часа полтора. Скверно…
Бурцев вскоре доложил о повреждениях. Они оказались незначительными. Радин принес кассеты и присел около капитана на корточки. Штурман молча раскуривал папиросу. Повернув к нему лицо, на котором из-под бинтов виднелись только рот, левый глаз да усы, Шевчук передразнил:
— Вот тебе и спокойный вылет! Запевай, га?
В глубине его незабинтованного глаза забегали знакомые насмешливые искорки. Бурцев смутился, поспешно поднес ко рту папиросу и закашлялся.
— Ну, хлопцы, а теперь смотрите на карту. До шоссе добирайтесь по проселку, а там, может, какой транспорт попадется. Душа из вас вон, а чтоб за час были на месте! Забирайте кассеты — и гайда! Уже темнеет. За мной пришлете.
— Товарищ капитан!.. — в один голос возмущенно произнесли стрелок и штурман, поглядывая друг на друга. — Как же так! Да в конце концов может и один…
В это время раздался знакомый пронзительный звук автомобильной сирены. Из-за кустарника на поляну, переваливаясь на ухабах, въехал черный трофейный «мерседес» командира дивизии.
Штурман и радист издали радостный возглас. Шевчук, опираясь на руки, стал медленно приподыматься.
— Ну-ка, хлопцы! — обрадованно и в то же время строго позвал капитан и, опираясь на плечи Бурцева и Радина, с трудом стал на ноги. Потом легонько, но настойчиво оттолкнул их в стороны, выпрямился и, слегка покачиваясь, но решительно и твердо ступая, сделал шаг вперед, вытянул руки по швам и приготовился к рапорту.
Точный расчет
тарший лейтенант Кравцов пришпорил низкорослую трофейную лошаденку. Скользя в густой черноземной грязи, судорожно вздрагивая и шумно отфыркиваясь, она с трудом взобралась на гребень высоты и, остановленная за высокими, почти безлистыми зарослями осинника, понуро опустила голову. От ее высоко вздымавшихся серых боков густо валил пар.
— Старая кляча! — недовольно проронил Кравцов, спешился и, бросив поводья командиру отделения разведки сержанту Волкову, не в пример быстрее всадника одолевшему подъем, приказал свести лошадь пониже, в укрытие, где расположились остальные разведчики. Затем, окинув взглядом горизонт, стал внимательно изучать местность, скаты высоты, сверяясь с картой.
Низко, казалось, над самой головой, нависло осеннее мокрое небо, все в серых клочковатых тучах, беспрестанно сеющих мелкий, надоедливый дождь. Вниз, метров на четыреста от гребня высоты, уходил ровный, пологий скат, кое-где покрытый мелким кустарником. И там, где скат кончался, сразу же начинался крутой подъем на соседнюю высоту, ощетинившуюся ярко зеленым молодым ельником. В седловине между высотами пролегала грунтовая дорога. Направо она уходила к лесу, синевшему километрах в полутора восточнее высоты, слева — почти под прямым углом— поворачивала к северу и терялась вдали, среди холмов.
Кравцов тряхнул головой, чтобы сбить нависшие на козырьке фуражки дождевые капли.
— Проклятый дождь! — снова разжал он рот и покосился на мокрый рукав шинели, на ворсинках которого застыли бесчисленные бисеринки влаги. Сунув карту за борт шинели, Кравцов задумался. Выражение его открытого, осунувшегося лица было сосредоточенным.
Стояла осень 1944 года. Наши части, прорвав оборону противника на широком фронте и стремясь преградить пути отхода поспешно отступавшим гитлеровцам, создавали небольшие подвижные группы. Одну из таких групп возглавлял Кравцов. Всю ночь двигались его орудия по раскисшей от дождей дороге и к утру, упредив противника, вышли к намеченному пункту.
«Что ж, позиция хорошая, — пришел, наконец, к выводу Кравцов. — Стоит только ударить по голове колонны, как движение будет приостановлено, в узком проходе образуется пробка. А там подойдут и в свою очередь нанесут удар по хвосту и во фланг главные силы дивизии, и… дело будет сделано».