Но дневника, чтобы меня упрятать в тюрьму, было явно недостаточно. Подвернулся еще один случай, который при достаточной подлости можно было использовать против меня. На летних учениях наводили телефонную связь. Красноармеец Раззадорин, ленинградский учитель математики, выбился из сил, неся на спине катушку с разматывающимся телефонным кабелем, и стал просить сержанта Панова заменить его вторым номером. На что Панов, здоровенный детина, постоянно без меры жрущий в красноармейской столовой, «стимулировал» движение Раззадорина вперед сильным тычком в затылок. Раззадорин упал носом в грязь. Наши «с высшим» были возмущены этим рукоприкладством, ибо оно не вязалось с нашими представлениями о советской армии. Кто-то возмущенно произнес: «Если бы он меня ударил, я бы заколол его штыком». Я уже писал, что под меня «подбирали ключи». Этот случай, чужая фраза и два негодяя-лжесвидетеля — вот все компоненты продуманного начала следствия по моему «делу».
Все приобретало законную окраску: дневник с якобы антисоветской агитацией и высказывание (которого с моей стороны не было) о намерении убить этого битюга-сержанта Панова. Высказывание, подтвержденное двумя «свидетелями».
Чтобы придать большую законность всему этому, осенью комиссар батальона Середа в легковой машине «М-1» («эмке») везет меня в Благовещенск и помещает в невропатологическое отделение военного госпиталя. Там меня обследуют невропатологи и психиатры и убеждаются, что я не «псих». Тем временем в гарнизонной прокуратуре полным ходом идет следствие. Мой дневник подвергают графологической экспертизе, чтобы доказать идентичность почерка моих писем к матери и дневника. Кстати, о письмах. Даже у тех, кто не был под следствием, письма вскрывались старшиной и сержантами. Цель этих действий мне не ясна. Возможно они думали поживиться, извлекая из конвертов бумажные деньги, которые иногда родные имели неосторожность посылать красноармейцам. Не думаю, чтобы они искали в содержании писем крамолу. Для этого надо было иметь не такой ум, как у этих «цензоров».
Окончательно убедились врачи в моем здравом уме и твердой памяти после того, как я прочел в доме отдыха комсостава лекцию о Л.Н. Толстом.
Итак, я был вменяем, не был одержим какими-либо патологическими фобиями, т.е. психически здоров и вполне годен для тюрьмы. Еще летом 1940 года, когда у меня отняли дневник, я был посажен на гауптвахту. Мотивировка — писание дневника. Десять суток я провел на гауптвахте, познакомился с интересными людьми и их судьбами.
Глава 5
«В армии учишься подчиняться дисциплине и безоговорочно выполнять приказания, а в тюрьме учишься не участвовать в жизни и смотреть на нее только сквозь решетку окна».
Правила содержания на гауптвахте в то время были существенно изменены в сторону ужесточения. Такие изменения ввел новый нарком обороны Тимошенко, назначенный Сталиным вместо Ворошилова. А если еще на тебя «имели зуб» «отцы — командиры», то вполне понятно, что старшина роты, этот коротышка Останин, «забывал» прислать еду «арестанту» Толмачеву. Со мной некоторое время в камере гауптвахты сидел военфельдшер, к сожалению, я забыл его фамилию. Посадили его якобы за самовольную отлучку из части, где он служил. Он и его товарищ — старшина ходили в соседнее село в гости, заведя знакомство среди молодежи. Им обоим понравилась одна девушка. Однако она была благосклонна к этому фельдшеру. Фельдшер и старшина часто ходили в гости, никому не докладывая о своих отлучках из военной части. Когда однажды фельдшер, будучи один в гостях у любимой девушки, задержался там на ночь, старшина, его товарищ, донес на него и вместе с военным патрулем пришел в дом этой девушки арестовывать «преступника». Фельдшера за самовольную отлучку, разумеется, арестовали, оторвав от объятий любимой, как сказал бы любитель сентиментальных романов. Девушка плюнула в лицо старшине и высказала все, что думала о нем и о его подлом поступке. Так фельдшер оказался в одной камере со мной. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Отделался ли он штрафным батальоном или наше «справедливое» советское правосудие упрятало его в тюрьму — не знаю.