– Уж любви-то ей вы дали вволю.
– Да, но мать всегда оказывала на нее слишком пагубное воздействие. Алекс еще слишком молода, чтобы считать себя старой девой. Но она не имеет представления о радостях молодости, Макс. Она не танцует, не ходит на вечеринки, не встречается с молодыми людьми. Только работает. Сидит в полном одиночестве…
– Пэтси… А вы сами?.. Вы разве живете иначе?
– Но я не хочу, чтобы и Алекс стала такой, как я. Кто сказал тебе, Макс, что я довольна своей жизнью? У меня были обязательства перед моей больной матерью. У меня не было иного выхода. А когда я стала свободна, было уже поздно. Мне не хочется, чтобы такая же судьба постигла и Алекс.
– Предоставьте это мне, Пэтси. Постараюсь сделать что смогу.
16
Швейцария, 1988
В день похорон в семь утра Алекс уже была на ногах. Она так и не смогла заснуть. Одолевавшие ее мысли не давали покоя. На кухне никого, кроме Джонеси, не оказалось. Завтрак готовили только к девяти часам, поскольку сама Ева не вставала раньше десяти. Джонеси сидел на кухне и прихлебывал кофе из большой чашки. Он только глянул на вошедшую Алекс и тотчас заметил:
– И вы тоже? Ну и ночка нам выпала! Кошмар! Хуже, чем вся эта неделя…
Алекс придвинула к себе чашку с кофе, которую он налил ей, и спросила:
– Как она?
– Как льдина. Спокойна как Средиземное море в жаркий день. Но это не только благодаря транквилизаторам, хотя все это время я бросал одну таблетку в утреннюю чашку, а вторую растворял вечером, перед сном. Врач оставил мне все необходимое. Но когда все закончится, ей надо обязательно лечь в клинику, потому что она держалась эти дни на одних нервах, а потом ей надо бы отправиться в путешествие. Она уже получила столько приглашений. У нее ушла уйма времени, чтобы написать ответы. А сейчас мне пора идти наверх, готовить ей траурный наряд.
– Ненавижу черное, – заметила Алекс.
– Это явно не ваш цвет. Вам надо подобрать соответствующие тона, как это сделала мадам. Вы еще не заходили к ней с тех пор? Знаете, я был просто в шоке, когда узнал, кем вы ей приходитесь. Ни разу за те семь лет, что я служу у нее…
– А не виделись мы больше, чем семь лет.
– И я тоже очень давно не видел никого из своей семьи – родные сами так захотели. Но ведь теперь все должно измениться… Я имею в виду… Ведь вы теперь у нее остались одна. Больше никого нет.
– Джонеси, вы гораздо ближе моей матери, чем кто-либо другой. И, возможно, знаете ее гораздо лучше, чем кто бы то ни было. Есть такое известное выражение, вы его, наверное, слышали: «Для костюмера нет героинь».
Джонеси не без гордости расправил плечи:
– Да, должен признать, что мы очень сблизились с того момента, как встретились впервые. Не стану отрицать – она человек трудный: у нее бывают вспышки гнева, время от времени ее одолевают приступы депрессии и хандры, но что же тут странного? Она взвалила на себя гору забот, тянет такой воз, что просто уму непостижимо! Другим это трудно понять – ведь многое из того, что они получили готовеньким, мадам пришлось добывать своим трудом.
– Она когда-нибудь говорила с вами о юности, о детских годах?
– О, эти годы мы избегаем упоминать. У нас негласное соглашение насчет тех лет, которые остались позади. Десять засчитываются за пять, пять – за год и так далее. Я слышал о том, как она начинала, причем уже столько раз, что больше не могу этого слышать. И если бы мне сообщили что-нибудь эдакое, сокровенное – я бы сохранил все в тайне. – Он сделал еще один глоток. – Но вообще-то за эту неделю мне довелось услышать от нее о годах юности больше, чем за все предыдущие годы. Она перебирала свои драгоценности – смерть близкого человека всегда заставляет задуматься и о собственном конце – и на самом дне ящичка оказалась небольшая брошка в виде буквы А… довольно дешевенькая, даже не позолоченная, но я заметил, с каким выражением она взглянула на нее. Я пошутил, сказал что-то насчет той, что некоторые вещи не имеют никакой ценности, кроме того, что вызывают воспоминания. И мадам грустно, а ведь она никогда не грустит, проговорила: «Это первое украшение в моей жизни». Я спросил ее, почему на брошке буква А, если ее имя начинается с Е? «Это мое второе имя, – ответила она. – Анна». Но я тысячу раз держал в руках ее паспорт. Там написано только: Ева Черни Бингхэм ди Марчези Уитни де Бранка.
– Де Бранка?
– Да, ее последняя ошибка. Он был аргентинец. Играл в поло с ее первым мужем… точнее, с тем, кого она называла своим первым мужем… ведь, насколько я понимаю, у вас был отец, так ведь? Или, как бы это сказать – вы не законнорожденная, поэтому она не желала признавать вас… – Нет, у нее был муж. Его звали Джон Брент, – проговорила Алекс.