Председатель наклонился и поднял комок земли.
Когда он летал на истребителе, с высоты она казалась ему другой.
Словно какой-то художник набросал на огромном полотне ровные квадраты полей, провел голубые реки, нарисовал моря и горы, города и села. Теперь он впервые так близко рассматривал землю. Маленький комочек земли ласкает ладонь. Маленький, но силы в нем скрыты огромные: он может дать жизнь зерну, накормить людей.
– Х-хорошая у н-нас на Кубани з-земля! – восхищенно воскликнул
Иван Иванович. – П-посеем на ней п-пшеничку. Т-так и з-запиши, – приказал он Любе.
– Хорошая она-то, хорошая, но… – замялся дед Степан.
– А в ч-чём д-дело? – переспросил председатель.
– Но низина тут, едят её мухи с комарами. Тут зимой, в дожди, воды по колено. А если бы поле вспахать, то можно посадить кукурузу или овощи какие-нибудь…
– Спасибо деду, – подумал Иван Иванович. – Ох, и учиться же мне надо…
До вечера катались они по степи. Мужчины решали, что и где сеять, а Люба записывала. Так прошел ее первый трудовой день.
Время приближало Победу, а в станице жизнь шла своим чередом.
Четыре времени года следовали друг за другом, и крестьянские руки не знали покоя. Люба в жаркую пору весеннего сева со всеми выходила на поля – в другие дни находилась работа в правлении. Среди людей постепенно стиралась боль и только в одиночестве порой вспыхивала с прежней силой.
В тихий майский вечер Оксана потащила Любу на танцы. Издалека доносилось пиликание гармошки, повизгивание девчат, хохот хлопцев.
Цвели сады, и тонкий аромат кружил голову.
– Зря ты обабилась, – ругала Любу Оксана. – Хлопцы с войны вертаются… Толик Обертас, Петька Донец, Игнат Зинченко… Немного покалеченные, но зевать нельзя, – горячо рассуждала она. – Уведут…
А Петька Зайцев? Поет…
Вдруг в кустах кто-то прыснул:
– Вы шо сюда приперлись наших пацанов отбивать?
И кудрявая Мария, не по-девичьи широкая и толстая, встала на их пути.
– Не беспокойся, – отрезала Оксана. – Твоего жирного Тимофея не тронем.
– Да не ссорьтесь, дивчата, – попыталась их успокоить Люба. -
Лучше посмотрите, какой сегодня вечер!
А вечер и впрямь был чудесен. Луна играла с облаками и улыбалась своему изображению в лимане; шептал, радуясь теплу и жизни камыш; тихо лепетали листочки; где-то рядом заливалась гармошка, и кто-то басом пел:
Ой, гоп, тай усэ,
Сидир паску несэ.
Сидориха порося.
Вот и писня вся.
Это Петька Зайцев лихо колотил сапогами по молодой траве, внезапно приседал и также лихо поднимался. Увидев Оксану, он в танце приблизился к ней и пропел:
Ох, Оксанушка моя,
Пойдешь замуж за меня?
Девушка, обхватив тонкую талию руками, пританцовывая, пошла на парня, смело ему отвечая:
Брось ты, Петька, водку пить,
Буду я тебя любить.
Люба чувствовала себя на гулянке, или, как прозвали ее бабы, на тичке, неловко: парни о чем-то шептались, и она не знала, куда деться.
Гармонист заиграл вальс. Юноша пригласил ее танцевать. Он был мал, неуклюж, постоянно наступал на ноги, от него несло брагой, и девушка перестала чувствовать мелодию и еле дождалась, когда закончится этот мучительный танец.
Потихоньку Люба отделилась от толпы и направилась домой, но ей почудилось, что кто-то следует за ней, тяжело ступая и прихрамывая.
– Подожди, – грубовато остановил её незнакомый голос. – Шо фронтовиков не уважаешь? Мы за вас кровь проливали… Я знаю тебя,
Люба… Ты мне понравилась… Только далековато живешь, а мне еще трудно ходить… Помнишь: учились вместе в школе, только я был постарше… – тяжело дыша, произнес подошедший.
– А где ж вас ранило? – участливо спросила Люба.
– Долго рассказывать… – вздохнул парень.
Он оперся на палку, чиркнул спичкой, и из темноты глянуло ничем не примечательное юношеское лицо.
– Это Игнат Зинченко, – узнала его Люба.
– Страшно вспомнить, – вновь заговорил Игнат. – Эшелон новобранцев разбомбили фашисты. Сколько хлопцев безусых там полегло, кто считал? Как уцелел не знаю… Ленинград защищал… Сначала везло: пуля меня обходила… Но однажды подружилась и со мной.
Потерял много крови. Когда бой окончился, санитары подобрали раненых, дошла наконец очередь и до меня… Очнулся я в темном подвале. Первое, что захотел, закурить. Сказать ничего не могу: сил нет. Рукой нашарил кого-то и показываю ему пальцами, что курить, мол, хочу… Молчит! Толкаю другого – тоже молчит! Присмотрелся и вижу: тело на теле лежит, кто без рук, кто без ног… В могиле я, значит…
Игнат замолчал, и по движению огонька видно было, как он страстно, словно дитя соску, сосет цигарку, с каким удовольствием вдыхает дым.
– Чуть не тронулся рассудком… – признался Игнат. – Да тут кто-то откинул дверь. Это санитары еще притащили убитых… Я им рукой машу, а они носилки бросили и побежали к врачу. Трясутся… А тот оказался добрым человеком, кричит им:
– Живо за носилками! Спасайте солдата! Мертвецы не просыпаются…
И сам первый бросился к подвалу. Здесь же, на передовой, сделал мне первую операцию. А когда я очухался, то сказал: " Ну, солдат, теперь долго еще будешь жить, раз с того света вернулся."
Потом воевал за жизнь по госпиталям. Урал полюбил… Тянет меня туда, да батько не пускает.
Игнат снова вздохнул и затянулся цигаркой.
– А у меня отец погиб, – грустно сообщила Люба. – Пулеметчиком был… Да разве он один? И дядя, и двоюродный брат, и соседи… На улице мужиков не осталось… Одни вдовы…
Голос у неё задрожал, и она замолчала. Горе сблизило её с этим худощавым парнем, так много курившим во время разговора.
Было видно, что война опалила его душу, что-то в ней сломала и уничтожила.
– Вот мы и пришли, – сообщила Люба.
Игнат взял её за руку.
– Давай ещё встретимся, – предложил он, притягивая к себе упирающуюся девушку.
Любе казалось, что эти нагловатые руки и губы, касающиеся её тела, грубо разрывают возникшую было ниточку доверия.
– Нет! – вырываясь, крикнула она и, хлопнув калиткой, исчезла в саду.
Скрипнула дверь – и бойкий разговор прервался: взгляды женщин скрестились на вошедшей. Потом разговор возобновился.
– То-ро-пи-ца, наш го-лу-бок! – по слогам протянула незнакомая женщина.
Необычайно тучная, она, казалось, с трудом выдавливала из большого тела слова, и они, рождаясь в хрипе, неприятно ранили слушавших.
– Сваха Степанида, а это мать Игната Зинченко, – указывая на тощую, по-старушечьи высохшую женщину, представила гостей Надежда.
Люба смущенно покраснела. С того самого вечера она больше не видела Игната, и тем неожиданнее был для неё приход свахи.
– Усе живуть в паре, – хрипела Степанида, – люди, звери, птица…
У нас есть отважный голубь – у вас красавица голубка… Надо их спарувать…
Сваха сделала многозначительную остановку и затем обратилась к
Надежде:
– Шо вы на то скажете, сватья?
– Не знаю, як дочка… – грустно промолвила Надежда.
Люба молча стояла у грубы.
– Стесняеца… – решила Степанида. – Да и шо тут скажешь… Тепер за безруких, безногих дивчата хватаются, не одирвешь… А у нашого голубя усе есть, – гордо произнесла она. – Давайте решим: свадьба колы… Торопица наш голубок… Радость к вам в хату пришла…
– Жизнь покаже: радость чи горе, – оборвала ее Надежда.
Две недели перед свадьбой промелькнули как один день. Надежда придирчиво пересматривала приданое, ибо знала, что скидок на вдовство не будет: бабы пересчитают в скрине белье и одежду, прощупают перину и подушки… Оценят каждую вещь.
Казалось, все продумано и учтено, а душу гложет тоска.