«Значит, эго Кокурин, — подумал Налегин, но тут же поправил себя: — Или его друзья. А возможно, и третьи лица, знающие об этом способе…»
…Очень интересным документом в полученной почте оказался и протокол допроса мастера швейной фабрики из Фрунзе Владимира Хандогина, носившего много лет назад неблагозвучную кличку «Телятник». Бланк протокола был заполнен самим Хандогиным, а не допрашивавшим его следователем, и поэтому это был не обычный милицейский протокол на одиннадцати листах, а подробная история юности трех подростков с судоверфи, изложенная человеком, много пережившим и много осмыслившим заново.
«…Читаю я сейчас в газетах, — так заканчивал Хандогин свою исповедь, — сколько разных мер применяют к несовершеннолетним правонарушителям и школа и общественность; комиссии по делам несовершеннолетних есть при райисполкомах и комиссии по трудоустройству; вот мне и думается, что сейчас человека легче на правильный путь поставить… Конечно, мне бы в ту пору нынешние глаза, а то виделось все, как будто в книжке вверх ногами».
Показания Хандогина были до некоторой степени ответом на давно уже тревоживший Налегина, как следователя, вопрос: можно ли через много лет установить подлинные обстоятельства жизни так называемого «рядового гражданина» и методы работы того или иного «рядового следователя»?
И вот теперь, читая эту бесхитростную исповедь, Налегин воочию видел перед собой и расчетливого, безжалостного, тонкого подстрекателя Удава, сыгравшего роль злого гения в судьбе трех подростков, и не заглядывавшего далеко, равнодушного лейтенанта Салтыкова, проводившего немудреное расследование по кражам из палаток и приписавшего своим несовершеннолетним обвиняемым качества, которые делал их похожими на неисправимых, опасных уголовников.
«Формальные обстоятельства — в пользу Кокурина, — продолжал размышлять Налегин. — Он высокий, а мы имеем дело с преступником, рост которого меньше метра шестидесяти… Быть может, Удав? Да, тот мог бы… Любопытная деталь: Удав никогда не уносил краденое в чемоданах, а брал с собой неприметные авоськи или хозяйственные сумки…» Но дальше мысль не шла.
Налегин знал, что мешает ему сосредоточиться над материалом розыскного дела: медсестра с улицы Софьи Ковалевской, неожиданная версия, появившаяся после посещения квартиры медсестры.
Когда Налегину необходимо было собраться с мыслями или, наоборот, развеяться, он заходил к эксперту Саше, один вид которого действовал успокаивающе и непреложно свидетельствовал, что мир стоит на месте и преступный элемент, как и положено, занимает одну из дальних полочек на задворках бытия.
Налегин вошел в коридор оперативно-технического отдела, пустой и ярко освещенный, и услышал за дверью фотолаборатории покашливание Саши. Он постучал, скользнул, осторожно отодвинув шторы, в душную комнатушку и с минуту постоял, ожидая, когда глаза привыкнут к красному свету.
— Не нашел еще своего Кокурина? — спросил Саша.
Он печатал с помощью большого, пузатого, как самовар, увеличителя, а в свободные секунды перелистывал под лабораторным фонарем страницы какой-то попавшейся ему на глаза брошюры. Это была потрепанная старая книжечка о Мексике, выпущенная Географиздатом и неизвестно как оказавшаяся в фотолаборатории. Впрочем, в оперативно-техническом отделе благодаря Саше можно было встретить и еще более старые и еще более потрепанные, а главное, еще более далекие от криминалистики книги.
— Не нашел, — и Налегин присел на стул рядом с экспертом.
— Ничего новенького не появилось? — спросил эксперт, по инерции отметив про себя удивительную сухость климата внутренних областей Мексики, обусловленную малочисленностью рек.
— Кое-что появилось. На улице Софьи Ковалевской недавно получила квартиру медсестра гор псих… не выговоришь! Неврологического диспансера… Чернова Зинаида Сергеевна. Я не могу тебе толково объяснить, почему она вызвала у меня подозрение… Дома ее не было — оказывается, ушла обследовать больных на своем участке. Я заинтересовался этими обследованиями: в медицине их называют котибами…
— Катибами? — Саша оторвался от книги: незнакомое, таящее в себе некий высокий научный смысл словечко заинтересовало его. — Очевидно, от каутио — осторожность, осмотрительность…