К словам классной руководительницы я не прислушивался. Но всё же слышал, что Лидия Николаевна втолковывала ученикам десятого «Б» о необходимости «подналечь на учёбу» во втором полугодии. Стращала десятиклассников тем, что в этом году в школах СССР будет двойной выпуск: школу окончат одновременно и десятые, и одиннадцатые классы (которых со следующего года уже не будет). Говорила, что желающих поступить в высшие учебные заведения этим летом будет вдвое больше, чем обычно. Память услужливо подсказала мне, что подобные речи я уже слышал… шестьдесят лет назад.
Лекцию «классухи» прервал школьный звонок. Лидия Николаевна повелительным жестом удержала оживших школьников на местах. Сообщила им, что следующим уроком будет немецкий язык — поэтому мы останемся на урок в этом же классе. Учительница объявила перерыв, первая покинула кабинет. Я предчувствовал, что Черепанов сейчас обрушит на меня поток своей обычной болтовни. Поэтому выбрался из-за стола в тот же миг, когда Череп приоткрыл рот для рассказа. Я не почувствовал желания с ним сейчас общаться. Да и примерно представлял, о чём именно Алексей мне расскажет.
В школьном коридоре у меня перед глазами вновь замелькали алые пионерские галстуки. Я рассматривал одетых в школьную форму старого образца пионеров, слушал их звонкие голоса. Неторопливо шёл мимо дверей кабинетов к вестибюлю, где на стенах видели информационные стенды. Отметил, что в вестибюле школы заметно холоднее, чем в классе. На полу около гардероба я заметил лужицы воды (растаявший снег) — от них тянулись цепочки мокрых следов. Я взглянул на циферблат настенных часов, запомнил положение стрелок — пообещал себе, что проверю его через пару минут.
Повторил вопрос, который уже задавал сегодня своей виртуальной помощнице:
«Эмма, какой сейчас год? Назови мне точную дату».
«Господин Шульц, сейчас семнадцатое января две тысячи двадцать шестого года», — ответил в моей голове приятный женский голос Эммы.
«Ты уверена в этом? Что семнадцатое января — в это я верю. Но на две тысячи двадцать шестой год всё вот это не похоже».
Я развёл руками, заметил в большом ростовом зеркале на стене своё махнувшее руками отражение (в зеркале отразился не семидесятишестилетний мужчина, а шестнадцатилетний юнец).
«Господин Шульц, сейчас семнадцатое января две тысячи двадцать шестого года», — повторила виртуальная помощница.
«Похоже, Эмма, что мы с тобой сейчас находимся в разных временных отрезках, — сказал я. — Это очень странно. Но не менее странно и то, что я вижу вот здесь, вокруг себя. Вся эта школа странна уже тем, что выглядит настоящей. Эмма, она полностью соответствует моим воспоминаниям о днях, которые я провёл здесь в январе шестьдесят шестого года».
Я остановился посреди вестибюля, огляделся. Нашёл взглядом приоткрытую дверь в гардероб, где оставляли верхнюю одежду старшеклассники. Посмотрел на столпившихся рядом с зеркалами пионерок.
«Вон тот коридор ведёт к учительской и к кабинету директора, — мысленно проговорил я. — Если пройдёшь по нему ещё дальше, окажешься в столовой. Вот за тем поворотом есть ступеньки. Это я точно знаю. Спустишься по ним и через два десятка шагов упрёшься в дверь спортзала. Рядом со спортзалом находится кабинет медработника. Не помню, как он сейчас называется. А вон за той приоткрытой дверью — актовый зал. Там есть сцена и несколько рядов соединённых друг с другом кресел, как в кинотеатре. На сцене стоит пианино. Коричневое, похожее на то, которое я сегодня видел в квартире Лукиных. Проверим?»
«Господин Шульц, уточните, пожалуйста, вопрос», — сказала Эмма.
«Не занудствуй, — потребовал я, — просто скажи: проверим».
«Конечно, господин Шульц. Проверим».
Я прошёл к приоткрытой двери, заглянул в актовый зал. Почувствовал всё тот же запах хлорки, который недавно унюхал и в школьном гардеробе. Но уловил и едва ощутимый запашок табачного дыма. Свет в актовый зал проникал из припорошенных снегом окон. Его было достаточно для того, чтобы я убедился: память меня не подвела (хоть я и входил в актовый зал этой кировозаводской школы лишь однажды). Мой взгляд упёрся в обитые потёртой тканью спинки соединённых в длинные ряды кресел. Я поднял глаза — увидел сцену: тесную, но всё же пробудившую во мне детские воспоминания. Сердце в моей груди забилось чаще.