— Косой? — переспросил я. — Какое запоминающееся прозвище. Кого-то описание этого Косого мне напомнило. Косит правый глаз. Чёрные густые волосы. Погодите минуту.
Я щёлкнул пряжками портфеля, вынул Лёшин рисунок. Положил его на скатерть перед Маркеловой.
Спросил:
— Серафима Николаевна, вам знаком этот человек?
Маркелова сощурила глаза, склонила голову над тетрадным листом. Тут же вздохнула. Сказала: «Щас». Метнула на тахту полотенце, поспешила к белой двустворчатой двери. Я проводил женщину взглядом. Воспользовался её отсутствием — взял с блюда булку. Тот была ещё тёплой, едва ли не горячей. Она согрела мне пальцы. Я поднёс булку к лицу, принюхался. В голове мелькнула мысль о том, что в этой новой жизни я почти наверняка не побываю в той берлинской кофейне, где засиживался со своей второй женой. Я отломил от булки маленький кусок, сунул его в рот. Прислушался к ощущениям — почувствовал сладковатый вкус сдобного теста.
Серафима Николаевна вернулась, поблёскивая стёклами очков. Ещё с порога поинтересовалась, понравились ли мне пышки. Я с набитым ртом заверил хозяйку дома, что булки у неё получились превосходные. Запил тесто чаем — тот уже слегка поостыл. Серафима Николаевна попросила, чтобы я ел, не торопился. Заверила, что меня «никто не гонит». Пообещала, что «положит» пышки мне «с собой». Уселась за стол. Она придвинула к себе сделанный Черепановым рисунок, чуть сдвинулась в сторону — убрала со страницы свою тень. Почти минуту она вглядывалась в портрет. Я видел, как её пальцы стиснули край столешницы, смяли скатерть.
Маркелова покачала головой.
Хмыкнула.
— Бабы сказывали, что наши его разбомбили, — произнесла она. — А тут… глядишь ты. Постаре-е-ел Кирилл.
— Серафима Николаевна, вы знаете этого человека? — повторил я.
Женщина хмыкнула.
— Кто ж его не знает? — сказала она. — Это ж и есть Кирюха Косой. Старый только. Я его ещё молодым красавцем помню. Волосы у него были густые и чернющие. Статный, широкоплечий. Если б не дурной глаз, первым парнем на деревне был бы. И мамку я его помню. Померла она сразу после войны. От позора. Потому что вот такого сына воспитала.
Маркелова указала на портрет.
— Сказывали, только, что сгинул Кирюша. Туда ему и дорога. Будто бы на железнодорожной станции его наши самолёты разбомбили. Видели бабы: лежал он будто покойник. Обрадовались мы тогда. Да только зря. Не добомбили его чуток, как я погляжу. Иначе б Кирюша не постарел. Живой, подлюка. Неужто и Косой сыскался? Откуда у тебя такая картинка, комсомолец?
Женщина накрыла рисунок ладонью.
— Работаем над поиском военных преступников, — ответил я. — Как видите, Серафима Николаевна, небезуспешно. Хотим, чтобы все бывшие пособники фашистов получили по заслугам. Это наша комсомольская инициатива. В прошлом году мы отметили двадцатую годовщину Победы. А такие, как этот Косой, всё ещё на свободе. Это неправильно.
Маркелова тряхнула головой.
— Согласна с тобой, — сказала она. — Афоня уж скоро двадцать пять лет как в могиле. А эти подлюки всё ещё топчут нашу землю. Сама бы их разорвала. Своими руками.
Маркелова подняла руки, взглянула на свои ладони. Заскрежетала зубами.
— Скоро мы их всех отправим в тюрьму, — пообещал я. — Не удивлюсь, если константиновских полицаев отправят за решётку лет на пятнадцать. А то и вообще: расстреляют.
Перед сном я поинтересовался у Иришки, где проживал Гена Тюляев.
Лукина пожала плечами и сказала:
— Откуда я знаю? Я к нему в гости не ходила. И не следила за ним.
Она уселась на мою кровать, посмотрела на меня сверху вниз.
— А зачем тебе адрес Генки? — спросила Иришка.
— Дело к нему есть.
— Какое ещё дело? Опять Клубничкину делить будете?
— Какие ужасные вещи ты говоришь. Так и представил Светлану, поделённой на части. Зачем ты ей такого пожелала?
Я положил руки под голову. Рассматривал Иришку, окружённую золотистым ореолом света настольной лампы.
Лукина пару секунд молчала — обдумывала мой ответ.
Затем она возмущённо заявила:
— Дурак! Я не это имела в виду! Ты переврал мои слова!
Иришка ткнула меня кулаком в рёбра. Отбросила с плеч косички.
Она нахмурила брови и сказала:
— В пятнадцатом доме он живёт. По нашей улице. Но номер квартиры не знаю.
Я улыбнулся.
— Спасибо, сестрёнка.
— Я случайно это узнала! — сказала Лукина. — Честное слово!
Она помолчала и будто бы нехотя добавила:
— На втором этаже. Кажется.
В пятницу перед уроками я прогулялся к стенду с расписанием занятий. Вот только рассматривал я там не расписание своего класса — поинтересовался, какими уроками пятница наградит одиннадцатый «Б» класс. Порадовался тому, что одиннадцатиклассники сегодня были в школе, а не на производственной практике. Мысленно пометил себе, что вторым уроком у них сегодня значилась литература — та самая, которую нашему классу предстояло отсидеть на первом уроке.
На литературе Максим Петрович зачитал два лучших (на его взгляд) сочинения по творчеству Максима Горького. Моё честно списанное в интернете творение в число лучших он не включил. Но всё же поставил мне за него пятёрку. Я прикинул, что третья четверть у меня началась неплохо — точнее, на одни только «отлично» (двойку Кролик, как и обещал, исправил). Сочинения я прослушал вполуха. Потому что рассматривал в это время новые рисунки Черепанова.
Лёша вручил мне тетрадь перед уроком. Сказал: «Оцени». Вот я и оценивал на уроке воплощённые в рисунках фантастические проекты своего соседа по парте. В новой серии эскизов я не увидел ни одной Клубничкиной. Космонавты на рисунках присутствовали, но были неопределённого пола, с не прорисованными лицами. Основной акцент в своих чёрно-белых картинках Алексей сделал на технических деталях космического лифта, лунной станции и орбитальных платформ.
— Здорово, — шепнул я Черепанову в конце урока. — Неплохо было бы увидеть такое на фотографиях.
Лёша кивнул и заявил:
— Увидишь.
На перемене я задержался около кабинета литературы. Вместе с Черепановым. В цель нашей задержки я Лёшу не посвятил. Но он ею и не заинтересовался: объяснял мне, почему выбрал для лунной станции форму шестиугольника. Я здоровался с подходившими к кабинету одиннадцатиклассниками — Лёша тоже кивал им, не прерывая свой рассказ. Черепанов размахивал руками, будто рисовал в воздухе макет будущих жилых модулей на поверхности Луны. Замолчал он лишь после того, как я окликнул Гену Тюляева.
Тюляев явился на урок в сопровождении Ермолаевых.
Он скривил усы и поинтересовался:
— Москвичок, Черепушка, вы кабинетом не ошиблись?
Я рукой поманил Тюляева к себе и заявил:
— Гена, нужно поговорить.
Геннадий будто бы неохотно свернул в нашу сторону.
Полтора десятка учеников одиннадцатого «Б» класса задержались у входа в кабинет, с любопытством посматривали на нас.
— Чего тебе надо, Пиняев? — спросил Гена.
— Ты живёшь по адресу улица Ленина, дом пятнадцать? — спросил я.
— Что с того?
— Номер квартиры не подскажешь?
— Зачем он тебе?
— В гости к тебе приду, — сказал я. — Сегодня вечером.
Тюляев усмехнулся — показал, что оценил мою шутку.
— Лукины тебя выгнали? — спросил он. — Ко мне проситься будешь?
Я не поддержал его шутливый тон.
Заявил:
— Мне нужен твой отец. Разговор у меня к нему есть. Серьёзный.
— Жаловаться на меня будешь?
— К тебе это отношения не имеет. Вопрос жизни и смерти. Я не шучу.