Тюляев посмотрел мне в глаза.
Пять секунд мы с ним мерились взглядами.
— Ладно, приходи, — произнёс Тюляев. — Пятая квартира. Отец после семи сегодня дома будет.
Я кивнул и сказал:
— Спасибо, Гена.
— Вася, ты на самом деле пойдёшь к Тюляеву? — спросил Алексей.
Черепанов сопровождал меня к кабинету истории, где сейчас дожидался начала урока наш десятый «Б» класс.
— Пойду.
— Зачем?
— Рисунок того мужика в майке Гениному отцу покажу, — сказал я. — Думаю: вы были правы. Нужно приструнить этого Кирилла Сергеевича. До того, как Лидия Николаевна вернётся в Кировозаводск.
После уроков я не застал директрису в кабинете и не проверил наличие новых писем. Решил, что сегодняшняя корреспонденция подождёт до завтра. Тем более что вчерашние письма так и лежали на моём письменном столе нераспечатанными: я о них вчера вечером попросту позабыл.
Не уделил я внимания тем письмам и сегодня: до возвращения с работы Иришкиных родителей мы с Черепановым готовились к завтрашней репетиции концерта.
Ровно в семь часов вечера я подошёл к дому Тюляевых.
Глава 20
Дверь мне открыла невысокая худощавая женщина с причёской «бабетта» (с уложенными на затылке светлыми волосами). Вблизи она выглядела лет на сорок-сорок пять. Но издали я наверняка бы принял её за подростка (из-за роста и фигуры). Женщина смерила меня взглядом, словно прикинула — стоило ли со мной заговорить. Я бодро с ней поздоровался. Назвался знакомым Гены Тюляева. Улыбнулся. Моя улыбка сработала: женщина улыбнулась мне в ответ. У неё была приятная улыбка: добрая, но будто бы усталая. Женщина шагнула в сторону от двери и предложила мне войти.
Она чуть запрокинула голову и прокричала:
— Гена, к тебе пришли!
Я шагнул в квартиру, вдохнул ароматы табачного дыма и женских духов. Сразу заметил, что планировка квартиры Тюляевых была в точности, как у квартиры Лукиных. Женщина оставила меня в тесном коридоре, отправилась в гостиную, где монотонно бубнил телевизор. Я заметил в прихожей две пары мужской зимней обуви примерно одинакового размера (каждая пара стояла чётко под висевшими на вешалке пальто). Женской обуви было тоже две пары (обе замерли под кроличьей шубой). Я снял шапку, расстегнул верхние пуговицы пальто. Услышал, как в гостиной мужской голос спросил, кто пришёл.
— К Гене приятель явился, — ответила впустившая меня в квартиру женщина.
В гостиной скрипнули половицы. Я увидел ступившую на порог гостиной копию Гены Тюляева — точнее, Генкину копию, постаревшую лет на сорок. Отметил, что волосы у замершего в трёх шагах от меня мужчины всё ещё выглядели густыми, но уже поседели. Как и его усы — будёновские, с чуть подкрученными вверх концами. Юрий Михайлович Тюляев пригладил усы пальцем, хитро сощурил глаза. Он посмотрел мне в лицо, пробежался взглядом по моей одежде. Я отметил, что Тюляев-старший уже не такой стройный, как его сын (из-под майки Генкиного отца выпирал живот), но и заметно шире Генки в плечах.
— Пиняев? — спросил Генкин родитель.
— Василий Пиняев, — сказал я. — Здравствуйте.
Я шагнул Тюляеву-старшему навстречу, протянул руку. Тот крепко, но без фанатизма стиснул мои пальцы. У него была широкая ладонь — на пальцах я заметил следы чернил.
— Юрий Михайлович, — представился Генкин отец. — Гена сказал: у тебя ко мне дело.
Я кивнул, тряхнул портфелем.
Сообщил:
— Очень важное дело, Юрий Михайлович. Дело жизни и смерти.
— Сын мне так и сказал. Просил, чтобы я тебя дождался.
Юрий Михайлович взглянул на наручные часы.
— Ты пунктуален, Василий, — сказал он. — Ровно семь… почти.
Тюляев-старший ухмыльнулся.
— Снимай обувь и ступай на кухню, — сказал он. — Послушаю твоё «слово и дело».
Юрий Михайлович прошёл по рекомендованному мне маршруту. Я услышал, как в кухне чиркнули спичкой. Я снял ботинки — в прихожую залетели щупальца табачного дыма и потянулись к двери. Следом за дымом появился Генка. Он замер там, где десяток секунд назад стоял его отец (на пороге гостиной), скривил усы. Я усмехнулся при виде наряда Тюляева (трико и мятая майка). Снова подумал о том, что Геннадий — молодая версия Юрия Михайловича Тюляева. Разве что Генкины глаза походили больше на глаза впустившей меня в квартиру женщины. Геннадий скрестил на груди руки, наблюдал за тем, как я повесил пальто на свободный крючок.
Я подхватил с пола портфель.
Гена сказал:
— Проходи… Василий.
На кухне утробно рычал холодильник, на газовой плите пока ещё едва слышно шумела вода внутри эмалированного чайника. В воздухе парил похожий на клочья тумана табачный дым (у самого порога кухни он превращался в те самые щупальца, которые я видел в прихожей). Я заметил, что стол в кухне Тюляевых примерно того же размера, что и на кухне Лукиных. На его столешнице вместо вазы с печеньем стояла большая керамическая пепельница (без окурков, но припорошенная внутри пеплом). Рядом с пепельницей я увидел пачку папирос «Беломорканал».
Юрий Михайлович сидел спиной к окну. Курил. Он взглянул на меня, чуть сощурил правый глаз. Указал мне папиросой на кухонный табурет. Поднёс папиросу к губам, затянулся дымом. Выдохнул струю дыма в сторону раковины.
— Рассказывай, Василий Пиняев, — сказал он.
Я уселся за стол напротив Юрия Михайловича, деловито поставил на бёдра около живота портфель. Генка прошёл мимо меня и замер рядом с окном. Он опёрся руками о подоконник — растопырил острые локти.
— Рассказываю, — произнёс я.
Щёлкнул пряжками портфеля. Положил на столешницу перед собой тетради (накрыл ими с десяток крупинок табака и пару чешуек пепла). Убрал портфель под стол и взглянул Генкиному отцу в лицо.
— Скоро у нас в школе будет концерт, посвящённый Дню советской армии и военно-морского флота, — сказал я. — Мне выдали поручение от школьного комитета комсомола подготовить пригласительные открытки для приглашённых на концерт наших шефов с тракторного завода. Это такие обычные открытки без марок. Вот образец.
Я вынул из тетради и положил рядом с пепельницей неподписанную открытку.
— Мне дали список приглашённых на праздник людей, составленный в отделе кадров тракторного завода. Я проявил инициативу и придумал, приуроченный к празднику конкурс. У нас в школе три учителя физкультуры. Я решил, что проведу опрос среди приглашённых на концерт женщин. Спрошу у них, кого из трёх физруков они считают самым симпатичным.
Стоявший у окна Генка хмыкнул.
Юрий Михайлович стряхнул с папиросы пепел.
Я пожал плечами и продолжил:
— Мне показалось, что такой шуточный конкурс всем понравится. Поэтому я попросил друга, чтобы он нарисовал портреты физруков. Я попросил об этом Алексея Черепанова, Гена его знает. Подписанные приглашения для мужчин я передал в отдел кадров завода. Приглашения для женщин вручал лично: ходил по указанным в списке адресам.
Тюляев-старший взял со стола открытку, осмотрел её с обеих сторон.
— Я приходил к женщинам домой, вручал им приглашения и показывал рисунки. Женщины говорили, кто из нарисованных физруков им больше понравился. На обратной стороне портрета я ставил плюс за каждый отданный за участника конкурса голос. Опросил четырнадцать женщин из двадцати двух. Позавчера я поехал к пятнадцатой, показал ей портреты.
Я взмахнул рукой — отогнал от своего лица дым.
Вынул из тетради лист (аккуратно вырвал его вчера вечером), положил его на столешницу, сдвинул в сторону терпеливо слушавшего меня Юрия Михайловича.
— Работница тракторного завода Маркелова Серафима Николаевна узнала этого человека, — сказал я.
Юрий Михайлович опустил взгляд на портрет.
Генка на шаг отдалился от окна, вытянул шею и взглянул на рисунок.
— Это Фомич, — сообщил он. — Дмитрий Фомич, наш физрук.
— Да, — сказал я. — Это Дмитрий Фомич Попов. Маркелова вспомнила его фамилию и имя, они настоящие. Заявила, что Попов её бывший одноклассник. Раньше Дмитрий Фомич проживал в деревне Константиновка Губкинского района Белгородской области. Серафима Николаевна сообщила, что летом сорок первого года Попов собственноручно казнил её младшего брата Афанасия.