Может быть, даже чересчур привычное.
Он спросил: «Ты боишься?» — каким тоном он это спросил, он бы сейчас не мог вспомнить.
Коннор ответил:
«Чего?» — какой у него тогда был голос, выше, чем сейчас?
Хэнк припечатал: «Умереть».
И тогда Коннор точно посмотрел на него… Спокойно. У него заострилось лицо от света костра, и Хэнк прекрасно отдавал себе отчёт в том, что спросить он хотел не это, он хотел спросить: почему иммунный — ты? Почему ты, а не любой другой ребёнок твоего возраста. Почему?
Он даже про себя не произносил имени сына, заставляя мысль соскальзывать с первой буквы его имени.
Почему выжить должен именно ты?
«Я не уверен», — сказал тринадцатилетний ребёнок, глядя на него из темноты. Рыжие пятна мягко качнулись у него на щеках и волосах, когда он слегка наклонил голову.
И Хэнк помнил тон: Коннор ответил ему таким тоном, как будто его вышколили отвечать на вопросы нестабильных мудаков, которые собираются тебя пристрелить, если им не понравится то, что ты им скажешь.
Хэнк тогда на секунду забыл, какой именно вопрос он задал вслух.
«Но, пожалуй, я бы не хотел умереть сейчас. Мне здесь нравится».
«Что, блядь, здесь может нравиться?»
Мальчишка пожал плечами:
«Я не привык воспринимать природу напрямую. Мне нравится, как здесь пахнет. И мне нравится находить вещи. Мне нравится, что можно разжечь костёр, и нравится, какие звуки он издает».
Он замялся, он точно замялся, перед тем, как сказать, что хотел бы встретить собаку.
«Хотя я знаю, что собаки в дикой природе сбиваются в стаи и могут быть опасны для человека».
«Хватит, я понял. Тебе сколько, пять? Собаку он хочет встретить», — револьвер смотрел вниз. Когда он успел его опустить?
Я хочу встретить собаку, господи. Хэнк старательно избегал его взгляда.
«Если вы мне не верите, у меня есть шрамы».
Это прозвучало странно. Да, Хэнк подумал, что это прозвучало странно. Он поднял на него глаза, не понимая, чего пацан от него хочет: у всех есть шрамы, даже у таких мелких детей, как он, что тут удивительного — от аппендицита, от футбола, проехались коленом по асфальту, свалились с домика на дереве…
«На плечах, в основном. Я думаю, их можно назвать характерными, хотя вряд ли вы могли видеть затянувшиеся шрамы от укусов зараженных на человеке, который не заразился».
«Что?»
«Шрамы, лейтенант. Может быть, они помогут вам успокоиться» — он наклонился и потянул толстовку через голову.
«Во-первых, я спокоен, кто сказал, что я не спокоен? Во-вторых, — он выдохнул, — не снимай».
«Вы мне верите?» — из-за свалившегося на лицо капюшона конноров голос звучал невнятно.
Хэнк пытался представить его, и у него не получалось, в его воспоминаниях Коннор теперь говорил голосом себя сегодняшнего. Этот звучало странно, но он просто не мог вспомнить.
«Просто не снимай».
Было прохладно, пацану еще не хватало заболеть.
Он тогда вздохнул и решил — что ж, кажется, светлячкоученые будут виноваты в его скоропостижной смерти, чёрт, в смерти их обоих, если Гэвин не сбегал подальше от их лагеря в этот самый момент (не сбегал) — Хэнк положил револьвер на бедро и посмотрел в огонь.
Он давил в себе бьющее в виски: не доглядел, не доглядел, не доглядел.
По-хорошему, это его не касалось. Пацан был иммунным, вот пусть и выкручивается теперь со своим иммунитетом.
Конечно, это была случайность.
Оружие нужно было толкнуть. Деньги ему были нужны. Но пацана отдали под его ответственность.
И он действительно не доглядел.
В темноте раздался шорох, приближающийся, не скрывающийся, Хэнку хватило одного быстрого взгляда, чтобы определить на глаз силуэт между деревьями — и снова уставиться в огонь. Не сбежал всё-таки.
Трудно было тогда решить, к лучшему ли это. Теперь, пожалуй, тоже.
Хэнк прочистил горло, прежде чем спросить:
— Зачем ты вообще это помнишь?
— Я об этом думал.
О том, как я задаю тебе идиотские вопросы?
— О смерти?
— В том числе, — Коннор поднял на него глаза.
Это все было так не вовремя, и шло в настолько неправильном порядке.
Коннор сказал:
— Я думал, боюсь ли я умереть.
— И? — Хэнк свел бы это в шутку, если бы мог, но он не знал как.
Коннор нахмурился:
— Я все ещё не уверен.
Он кивнул вниз, на брифы, на влажное пятно, на все ещё отчётливо набухшие складки ткани, его эрекция все ещё не опала окончательно. — Вы мне не поможете?
Хэнк покачал головой:
— Нет, парень, не сегодня.
И если повезёт, если мы сегодня поняли друг друга правильно, то больше никогда.
— Я люблю вас, Хэнк.
Он понял, насколько криво улыбнулся, только после того, как увидел выражение у Коннора на лице.
— Я тебя тоже.
Комментарий к Light my candle
Меня попросили уточнить, что я подразумевала под “сжвшным”. Довольно кривой неологизм, не спорю. “Сжв” - калька с английской аббревиатуры “sjw”, которая расшифровывается как “social justice warrior”, и это название движения. Все остальное вам скажет гугл.
Ещё раз спасибо, что отлавливаете ошибки и опечатки!
========== I want all that is not mine ==========
Серого света фонаря было достаточно, чтобы не наткнуться в темноте на стол и увидеть, что Коннор лежит на кровати, спиной к нему, и не двинулся на звук. Можно было нашарить выключатель на стене, но Гэвин не стал и просто подошёл.
Неловко постоял над ним — его тень на Конноре, тёмная, кривая, лежала, вытянувшись. Гэвин сказал:
— Эй.
Ему не ответили.
Он переступил на месте, а потом присел прямо на пол, привалившись боком к деревянному каркасу кровати. Хрипло прошептал в темноту:
— Я съел твою порцию, — не то чтобы пытаясь, чтобы это прозвучало заговорщицки, но вообще-то да.
Ну, реагируй, давай.
Коннор молчал.
Гэвин поковырял пальцами ребро матраца, хлопнул по нему негромко и сказал:
— Подвинься, — а когда не дождался реакции, — сказал громче: — ну давай, двигайся.
Коннор перебрался к стене, не оборачиваясь, и Гэвин сказал:
— Я съел весь ужин. Ничего тебе не оставил.
Коннор молчал. Гэвин присел на край койки (Коннор отодвинулся дальше), он посидел так немного. Кроссовки поскрипывали, когда он двигал ступней, из стороны в сторону. Почесал ногу над носком. Коннор смотрел в стену.
— Слушай.
Коннор продолжал притворяться глухим.
В комнате было непривычно тепло для середины осени, Коннор лежал, накрывшись одеялом, рука — поверх. В свете серого фонаря эта эта рука казалась ужасно белой и лежала неподвижно, как на контрастной фотографии.
Гэвин вздохнул.
Он развязал кроссовки, надавил носком на пятку — скинул один, надавил носком на пятку — скинул второй. Оставил их валяться. Потом стянул куртку, скрутил и положил её под голову. Секунду подумал, снимать ли джинсы. Оставил. Лег на спину и вытянулся. Места было мало, но он спал в местах похуже — и нужно будет подумать о том, чтобы посвятить свою жизнь уебищным каламбурам.
Коннор чуть отвернулся от стены, не так, чтобы Гэвину стало видно хотя бы его профиль, но так, чтобы Гэвин хотя бы мог его слышать, и сказал:
— Тебя никто не звал. — Конечно, что он еще мог выдать?
Гэвин засмеялся, чуть громче, чем ему бы хотелось:
— Ага, я знаю.
Надо было лучше подготовиться к этой части. Его собственная кровать занята? Авария? Трубу прорвало, белки нассали?
Он сказал:
— Мне в кровать нассали белки.
Ему не было видно, улыбнулся ли Коннор, но он был почти уверен, что нет, не улыбнулся. Зря.
— Это не повод сюда приходить.
— Точно, — ответил Гэвин, — не повод.
Они полежали ещё немного. Гэвин спросил:
— Ты спишь?
— Нет.
— А теперь?
Тяжёлый раздраженный вздох. Но все лучше его холодного бешенства сегодня утром — и обеда, потому что за обедом Коннор уронил четвертак. Два раза.