— Хэнк.
— Убирайся.
— Я что-то сделал не так? — он смотрел умоляюще.
Его сомнительная соблазняющая маска сползла с него, как старая краска, он снова стал такой, как всегда, только голый и растерянный, и от этого Хэнку стало одновременно легче и гаже. Он хрипло выдал дурацкую фразу-заготовку:
— Я не собираюсь это обсуждать.
— Хэнк. Пожалуйста.
Коннор сидел у него на коленях, расстроенно заломив брови.
Тебе бы к терапевту, — подумал Хэнк с чудовищной нежностью и сожалением, — тебе бы к родителям, которые тебя любят, тебе бы к друзьям-приятелям, которые тебя ценят, а у тебя только одинокий и не железный старик.
Он потянулся и погладил Коннора по щеке. Нужно было держать руки при себе, но он не смог.
Тебе бы в нормальный мир, безо всей этой хуйни. Ты бы пошёл в колледж, нашёл бы себе парня, если уж так хочешь, возвращался бы летом домой в идилический пригородный домик…
Коннор чуть подался вперёд, и Хэнк предостерегающе положил руки ему на бедра. Предостерегающе. Провёл по коже до коленей, вернулся обратно.
Предостерегающе.
И руки у него совсем не подрагивали.
Потом Хэнк качнулся вперёд и поцеловал его ребра. Дышать было тяжело, думать было тяжело, ему казалось, что он еще как-то держится, но, скорее всего, ему просто казалось. Коннор молчал пару секунд, как будто не знал, как реагировать, а потом хихикнул как-то сдавлено и задрожал, его грудь заходила ходуном.
— Что? — проворчал Хэнк в его кожу.
Быстро же ты сдался, старик, так ужасно, ужасно быстро.
Коннор ответил откуда-то сверху, с осязаемой улыбкой в голосе:
— Щекотно, — а потом положил подбородок ему на макушку. Зарылся лицом во влажные волосы, выдохнул. Хэнк провёл рукой по его боку до внутренней стороны бедра, провел еще раз, теперь одними кончиками пальцев. Почувствовал, как это бедро вздрогнуло.
Хэнк прошептал:
— Теперь мы оба выглядим как идиоты.
Коннор ответил так же шепотом:
— Вы не выглядите как идиот, Хэнк.
— Чего ты хочешь? — Хэнк отодвинулся, чтобы видеть его лицо.
— Того же, чего и вы. — Коннор чуть наклонил голову и спросил: — Чего вы хотите, Хэнк?
Теперь Хэнк избегал смотреть ему в глаза. Чудовище — думал он, поглаживая конноровы бока ладонями, Коннор легонько вздрагивал от этих прикосновений — чудовище. Господи, ну какая хуйня. Давай, старик, загляни в себя, чего ты хочешь? Что кому куда засунуть?
Хэнк хрипло ответил:
— Спать. Я хочу спать, — он помолчал и добавил: — и чтобы ты не уходил.
Спина ему завтра за это спасибо не скажет.
***
Хэнк дрочил ему одной рукой, второй удерживая за плечо. Сначала он боялся оставить на коже следы, боялся сжать слишком сильно, а потом понял, что цепляется за это плечо, как за последнюю соломинку, и сил бояться больше не было. Оставалось только понять, как вытравить с обратной стороны век образ дрожащего, мучительно ерзающего у него на коленях Коннора, по члену которого он с мстительной неторопливостью двигал ладонью.
Хэнк очень пытался не заснуть в процессе. Очень. А потом Коннор вдруг страдальчески искривил рот, ткнулся лбом ему в грудь, согнулся, как деревце, посидел так пару секунд и тихо сказал:
— Я вам рубашку запачкал.
— Я переживу.
Правда, он переживёт. Все остальное — вряд ли, а вот грязную рубашку он переживёт точно. Хэнк вытер влажную ладонь о штанину. Чёрт и с ними, со штанами. Коннор попробовал выпрямить ноги — кресло снова заскрипело.
Хэнк тяжело привалился лбом к его плечу, обнял, плохо слушающимися руками — вот это, кажется, было все, финиш, глаза слипались, и он неумолимо, неумолимо отъезжал. Влажная голая кожа, высыхая, все сильнее липла к пальцам, от Коннора пахло потом, у него при дыхании ощутимо двигались ребра, и он был ужасно живой. Хэнк подумал, что может сдохнуть от нежности прямо тут, просто потому, что Коннор был ужасно живой.
— Хотите чего-нибудь?
— Спать.
— Я серьёзно.
— Я тоже.
Он вжался носом Коннору в ключицу и пробормотал так разборчиво, как только смог:
— Если ты с меня не встанешь, малыш, утром мои ноги можно будет ампутировать, — «малыш» был фигурой речи, этот малыш отсидел ему ноги до онемения.
— Тогда вы должны перестать меня обнимать.
— Угу, — сказал Хэнк и не пошевелился.
Коннор молчал несколько секунд, а потом негромко сказал:
— Мне жаль.
Ну что же, это было быстро. Хэнк рассчитывал, что Коннор пожалеет о случившемся к утру.
Интересно, шторы задвинуты?
— Вы не хотели, я вас заставил. Мне жаль.
Хэнк фыркнул. Потому фыркнул ещё раз. Господи боже, блядь.
— Вы странно отреагировали, и я испугался.
— Действительно, — пробормотал Хэнк, — с чего мне было так странно реагировать.
— Вы будете спать?
— Я буду спать.
— Я люблю вас, Хэнк.
Господи боже, блядь.
— Я тебя тоже, — голос не хотел слушаться, и он повторил: — я тебя тоже.
========== The egg without yolk ==========
Дежурство затягивалось.
Оно не было из ряда вон выходящим. Дежурное дежурство. Ординарное.
Оно вызывало у него странную реакцию: Коннору было скучно.
Из просвета между деревьями, если знать, куда повернуть голову, просматривался Иерихон, пусть и частично — так что он бездумно уставился на дождевые потеки на серых, пористых боках оградительных стен — и, в конце концов, не смог сдержать улыбку.
После стольких лет его продолжало восхищать это место.
Иерихон был системой, достаточно отлаженной, чтобы функционировать продуктивно и достаточно нестройной, чтобы оставаться при этом привлекательно-живой — и Коннору это нравилось.
Эта система не строилась на принудительном труде, и это нравилось Коннору ещё сильнее, как будто две вещи, которые он любил больше всего сколапсировали в одну, системную и ненасильственную, — и это завораживало.
Он притерся сильнее к стволу дерева. У него была пара часов, пока Лео прочешет этот квадрат — и пока придёт его очередь спускаться.
Эта система не была идеальной, но она работала — и в ней было столько вещей, которые ему безапелляционно нравились.
В Иерехоне разводили собак.
Людей его возраста здесь было не больше десяти — к слову, о том, что в Школе было невыносимо.
Люди постарше отдавали ему приказы, но эти приказы были покровительственные и неагрессивные.
Он очень не хотел радоваться тому, что им управляют, но он знал, как вести себя, когда взрослый человек хочет от тебя послушания и хорошо выполненной работы — и эта привычность была приятна.
Похвала была приятна.
И здесь отношения учитель-ученик не выливались в то, во что они выливались в Школе, но это как раз объяснялось просто: в Детройте не хватало ни глаз, ни рук, и на окнах были решётки.
Но ему не нравились иерихонские «классные комнаты», например.
Он поежился, вспоминая.
В первый раз, когда он переступил порог такой, его едва не стошнило. Слишком много воспоминаний, слишком характерный запах — его как будто снова откинуло в Детройт, на полгода назад. В это вонючее, одинокое место, забитое под завязку его шумными, агрессивными людьми.
Тогда он остановил себя и заставил себя дышать — и потом заставлял себя приходить туда изо дня в день. Вонь от мела преследовала его, пока он не оттирался до скрипа в душевой каждый вечер. Каждый день говоря себе: это не Детройт, тут не будет того, что было в Детройте, Ричард умер полтора года назад, не год, это не Детройт.
Коннор понял, что против воли задержал дыхание, и сказал себе: все нормально. Стало лучше. Со временем. Хотя это и не имеет значения.
Со временем школа закончилась тоже.
Маркус говорил, о том, что до 2013 архитектурный комплекс принадлежал заводу. Это объясняло, откуда здесь взялась плотина. И объясняло, почему помещения были связаны между собой. Но за годы, прошедшие с того времени, как он перестал быть заводом, комплекс оброс пристройками — и это делало его только более живым.