Почему он должен быть рад? Внутри ворочалось влажное и тяжёлое, Хэнк все ещё чётко различал лицо напротив и дурацкое бельё на нелепых красивых ногах.
Сраная феерия.
Он сделал шаг назад и прислонился к двери спиной. Как бы это ни выглядело — к черту. Ему нужно было отойти. И желательно опереться на что-нибудь. Если Коннор не наслаждался ситуацией, то сейчас точно должен был начать.
За окном темнело, и темнело в комнате.
— Хотите включить свет?
Хэнк ответил, почти не раздумывая:
— Нет.
Коннор кивнул. И давно он таскал их на себе, интересно, как носят купальник под одеждой, перед тем, как прийти на пляж?
— Вам нравится?
Что, стоять в сумерках? В своей собственной комнате? Безоружным?
Хэнк хотел дотронуться до белой кожи там, где заканчивались кружева — или спросить: тебе не холодно?
— Ужин, — сказал он, и Коннор в ответ спокойно кивнул:
— Ага, в семь. А сейчас пять, — и стянул толстовку через голову.
Синяков у него на плече не было. Но, конечно же, за неделю они могли пройти.
Коннор встал на ноги, болезненно бледный, и сократил расстояние между ними в пару шагов — ни один объективно привлекательный двадцатилетка со своими нелепыми конечностями и фигурным ртом ещё никогда не заставлял его вжиматься в дверь, только чтобы им не пришлось стоять слишком близко.
Дверь открывалась внутрь, так что нажать на неё спиной и вывалиться в коридор было никак. Его выживают из собственной комнаты, волшебно — Коннор стоял близко и влажно дышал, живой и разгоряченный, в белье и чулках, и Хэнку все труднее было соображать.
— Что ты делаешь?
Коннор пожал плечами, от его голой кожи на Хэнка пахнуло теплом. Как можно быть таким бледным и таким теплым? Хэнку вдруг захотелось положить ладонь ему на грудь, почувствовать, как она вздымается и опадает, — или взять его за волосы и заставить отойти. Концепт «отойти» и «взять за волосы» тут же вступили в конфликт, они никак не хотели помещаться в одном предложении.
Не дождавшись вразумительного ответа, Хэнк поднял руку — неловким движением, медленным, как будто он был в опасной близости к дикому животному, и оно кинется, если ты не будешь действовать аккуратно. Коннор был похож на дикое животное только дыханием — глубоким и сдавленным — и, может, азартом в глазах.
Вот какого черта ты делаешь? Вот это все доверие, какого черта, какого черта, блядь?
Хэнк поднял руку — и тронул его ключицу, провёл пальцами по груди, еле касаясь, погладил шрам, короткий, желтовато-белый.
Коннор сказал сипло:
— Царапина, — и его голос успел за одно слово несколько раз подскочить и упасть, как будто Коннор хотел засмеяться, но грудь сдавило и выдавить получилось, что получилось.
Невозможность предугадать чужую реакцию — вот, что заставляет твою грудь ходить ходуном.
Что делать, когда ты легонько улыбаешься, склоняешь голову и видно горло, и видно, как ходит грудная клетка от глубокого, возбужденного дыхания — под правым соском шрам, родинка, еще родинка, ребра явственно проступают под кожей…
Чёрт.
Он среагировал на движение быстрее, чем успел об этом подумать — просто привычка — Коннор оказался прижат к двери — за запястья, как в плохом баддимуви, где напарники что-то не поделили, а сценарист решил плеснуть гоморомантизма.
Хэнк выдохнул — конноровы глаза напротив смотрели загнанно (он почувствовал укол совести), и в них плескался то ли страх, то ли азарт. Коннор приоткрыл губы и выдохнул через рот, тяжело, а потом сказал:
— Ну, можно и так. Но я не собирался делать ничего плохого, — сказал Коннор негромко и не двигаясь — переступил ногами и только. Его грудная клетка задвигалась заметнее и быстрее, краснота поползла от горла.
Назад. Назад. Назад.
То, что Хэнк в первую секунду принял за разумную попытку вырваться, ею не было — Коннор повернул голову и потерся щекой о его руку. Хэнк смотрел на него, онемевший, и понял что не успевает, фатально не успевает за чужими движениями мысли. Он не успел среагировать и не успел убрать руки, потому что голова отказалась предсказывать, что этот дурак так может — Коннор губами прижался к его запястью, и Хэнк дернулся назад, одним резким движением, всем телом.
Его ебучая жизнь.
Коннор аккуратно потрогал губу пальцами — Хэнк подумал: о, теперь я бью его, потрясающе — Коннор посмотрел на свои пальцы:
— Все в порядке.
Если методично повторять человеку, что все в порядке, он ведь поверит, что все в порядке.
— Но теперь вы просто обязаны поцеловать, чтобы не болело.
Он поднял на Хэнка глаза и Хэнк сглотнул.
Коннор взял его безвольную ладонь и тяжело положил ее себе на щеку. Хэнк с удивлением почувствовал под пальцами намёк на щетину — черт, на вид его щёки казались гладко выбритыми. Хэнк еле подавил желание подтащить его поближе к лампе, сцапать за подбородок и покрутить из стороны в сторону, чтобы рассмотреть эту щетину и убедиться, что у него, Хэнка, нет тактильных галлюцинаций. Если его мозг достраивает и так к ненормально неправдоподобному вот этому вот всему ещё и его личные предпочтения, это точно клиника.
Но поглаживать чужую скулу подушечкой большого пальца было, как вернуться в дом, где ты никогда не был. А он, судя по всему, старел и становился все сентиментальнее с каждым днём — это ощущение хотелось стряхнуть как неудобную куртку. Коннор отпустил его руку, как будто этих поглаживаний было достаточно, чтобы убедить его — Хэнк не станет её убирать, зацепился пальцами за шлевки на хэнковых джинсах, закрыл глаза и мирно вздохнул, вжавшись лицом в хэнкову ладонь, слегка втираясь в неё носом, щекой, губами. Хэнк вдруг понял, что дышит в нос, шумно и тяжело, как будто слишком долго шел в гору. Идти предстояло ещё долго, и он понятия не имел сколько.
Они стояли у тонкой двери, громко дышали и если у Коннора ещё не примерзли стопы к полу, это было бы воистину странно.
Хэнк сказал себе: я больше не на грани отключки.
Он должен был хотя бы попытаться быть осторожным, но он вздернул Коннора за подбородок, чувствуя под пальцами пульс у него на челюсти, и вжался ртом в его рот.
Коннор зашипел — разбитая губа, да — потом обхватил его за шею, вжимаясь, вылизывая, притираясь. Слишком крепко — у современных детей нет никакого понятия о терпении. Неуклюжий в своей поспешности, горячий, как печка, со своими беспокойными и цепкими ладонями и влажным дыханием.
Хэнку хотелось думать, что в определённый момент в нем что-то щелкнуло — кто-то пришёл и переключил рубильник у него в голове, чтобы кровь рванула вниз, а ему стало блаженно все равно. Но ему не стало все равно — хотя кровь, несомненно, рванула.
Неуклюжий щенок, — подумал Хэнк.
Неуклюжий щенок сжал губами его язык и издал горлом глухое, полузадушенное хихиканье.
Господи боже.
Немного настойчивости и физического тепла — и вот твои «непоколебимые» принципы машут тебе ручкой.
Какая это была отвратительная идея — думал он, пока нежно оттягивал зубами чужую нижнюю губу — и пока его собственный пульс убеждал его в том, что идея был просто замечательная.
Он отодвинулся подышать — Коннор все ещё висел у него на шее, все еще ужасно близко — так что глаза отказывались фокусироваться и можно было прижаться лбом к лбу. Он не прижался — но мог бы.
Коннор потянулся к его уху — мягким, тягучим движением потеревшись о его щетину — и прошептал:
— Больше не болит.
Хэнк переборол уродливое желание заткнуть ему рот.
— Ради бога, блядь. — ради бога, блядь, ради бога. — Ты собираешься от меня отцепиться? — это был вопрос с подвохом, Хэнк обнимал его обеими руками и держал крепко.
Коннор спросил:
— А это обязательно?
К тебе приходят и на тебя навешиваются — тебе говорят: «пожалуйста», тебе говорят: «вам нравится?» — и хочешь сбежать и хочешь вцепиться зубами в его шею и не разжимать челюсти никогда.