Ворота уже закрывали, но мне все же удалось протиснуться в них в последнюю минуту. Вот уже с той стороны послышались голоса немцев, похожие на лай. Раздается топот сапог по тротуару, грохот проезжающих грузовиков. А мы стоим за воротами, стоим, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, не смея даже дышать… «Пройдемте в глубь двора», — шепчет кто-то совсем тихо. Никто не отвечает. Мы по-прежнему стоим безмолвно, сгрудившись у ворот. «Ох, я сейчас умру», — говорит русская. «Помолчите-ка лучше», — шепчет какой-то мужчина. «Тсс…» — останавливаю его я. Грузовики идут мимо, грохот сотрясает улицу. Топот сапог выжидательно останавливается у ворот. Какой-то ребенок, готовый вот-вот разреветься, в страхе замирает. Топот сапог по-прежнему слышен на улице, немцы все еще там, они пытаются открыть ворота, но им это не удается, потому что люди всей своей массой навалились на створки. Все затаили дыхание. Наконец топот сапог удаляется. Теперь с бульвара доносится лишь рев несущихся на полной скорости грузовиков.
III
Граната прокатилась по мостовой, отскочила от дерева и со слабым звуком, похожим на взрыв петарды, разорвалась совсем рядом. От едкого запаха перехватило горло. В темноте едва различимы — они скорее угадываются — блестящие каски, белые дубинки полицейских, развевающиеся пелерины их плащей… На углу бульвара жандармы плотной стеной перегородили улицу. Молодой паренек, держа перед собой, как щит, крышку от мусорного бака, с палкой в руке — можно подумать, что он играет в индейцев, — идет прямо на жандармов, на их карабины, рубашка на груди у него распахнута, в глазах — отчаянная решимость. Осторожно! Они будут стрелять! «Идем, — кричит Матье, — пошли отсюда!»
Взявшись за руки, как в те давние дни, когда она знакомила его с Парижем, они огибают баррикады и идут вдоль побеленных стен Сорбонны. Несколько рослых молодцов преграждают вход в университет, куда пытаются пробиться любопытные: здесь и молодежь, и пожилые, в основном это жители ближайших кварталов — консьержки, торговцы, пенсионеры, самые настойчивые — девицы из 16-го округа в модных платьях от Куррежа, из тех, что приходят в экстаз от далеких, загадочных лиц Че Гевары, Фиделя и Хо Ши Мина. В поисках острых ощущений все стремятся проникнуть в темные, таинственные коридоры университета. «Простите, как пройти в амфитеатр Декарта?..» Все расступаются перед человеком, робко пробирающимся в толпе. Небольшого роста, сутулый, тщедушный и уже такой старый (да как же это возможно!), он похож на нищего, которого здесь никто не знает. Он входит во двор. Молодчики с гранатами в руках сразу же узнают его и расступаются, давая ему пройти. Впрочем, один из них все-таки кричит: «А этому что здесь нужно?..» Человек оборачивается, и Матье с Фабией узнают его. Как пленял их в первые годы после оккупации его ум! Тогда он был еще молод, ему, должно быть, было столько же, сколько им сейчас… А вот другие, те, что собрались сегодня здесь, уже тогда были пожилыми… Сегодня они решили тряхнуть стариной: пришли поболтать с молодежью, поделиться воспоминаниями о прекрасных днях своей молодости…
Нас еще не было на свете, думает Фабия, а они уже участвовали в войне, в той самой войне, после которой мой отец вернулся с отмороженными ногами и которая оставила такой неизгладимый след в жизни нашей семьи. Эти люди уже тогда писали картины, романы, снимали фильмы. И уже тогда были знамениты. А сейчас они снова здесь и снова в центре событий или полагают, что это так. Они уверены в том, что еще молоды духом, или, может, надеются обрести здесь молодость… Но участвовали ли они когда-нибудь, хотя бы в дни своей юности, в политических событиях?.. Ведь это было поколение триумфаторов, еще при жизни вознесенных на пьедестал. Даже война, кажется, не отразилась на их славе. Они все такие же, какими были в начале века. Чаплин, Шевалье, Галлимар, Пикассо, Стравинский, Бертран Рассел, Абель Ганс, Мориак… Судя по афише, в «Шамполлионе» и сейчас еще идет «Наполеон» Абеля Ганса. А на бульваре в кинотеатре «Клюни», где разбита витрина, — «Новые времена». «А где же Мартинен?» — спрашивает Фабия. «Мартинен? — удивился Матье. — Да ведь он же умер».