Едва сойдя на перрон в Сантенэ, мы почувствовали какую-то необыкновенную легкость, мы прыгали и пели. «А где же фермы?» — спросили мы, и железнодорожный служащий ответил: «Смотря что вам нужно». Мы показали наши пустые рюкзаки. Наш собеседник подергал козырек фуражки, внимательно поглядел на нас и наконец произнес: «Идите, пожалуй, туда» — и неопределенным жестом указал куда-то вдаль. Мы едва не бросились бежать.
Дорога уходила вправо от вокзала, она была хорошо утрамбованной и плотной. Казалось, по ней можно идти бесконечно. Погода стояла прекрасная, и день был на удивление тихий. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, цвели сирень и боярышник. До чего хорошо! Благоухали кусты желтой форзиции и дрока, и к их аромату примешивался запах не то свежеиспеченного хлеба, не то еще чего-то вкусного, что готовилось в это воскресное утро в пробудившихся домах. Я глотала слюнки. «Ты чувствуешь, чем пахнет?» — повторяла я. В полях справа и слева стояли на отшибе, хоть и не слишком далеко от деревни, фермы, но мы ждали, что какая-нибудь из них появится прямо перед нами, в конце дороги, и вот она-то наверняка и окажется той, которая нам нужна. И мы шли все утро… Присев на каменную скамью, мы заглянули между двух горшков герани в полуоткрытое окно с занавесками в сине-белую клетку. На буфете лежали яблоки, большие, красные. Но главное, там было огромное блюдо, которое передавали из рук в руки люди, сидевшие за столом. Там собралась целая семья. У всех были тугие красные щеки. Они что-то накладывали большой ложкой себе в тарелки. «Наверное, вареная фасоль, — сказала я Венсану. — Или мясо по-бургундски. А может, тушеное мясо с салом и луком». — «Все равно, — ответил он, — смотри, сколько они дали собаке». И вдруг на меня что-то нашло, какое-то внезапное опьянение… При виде этой трапезы у меня закружилась голова. Я не могла больше переносить этого зрелища и простонала: «Я не могу больше, не могу!» «Да не волнуйся ты так», — успокаивал меня Венсан.
Но точно туман стоял у меня перед глазами… Лица сидящих за столом стали расплываться. А тут еще резкий запах герани возле самого моего носа. Я повалилась на каменную скамью. «Обожди минутку, я пойду попрошу у них какой-нибудь еды», — сказал Венсан. Он постучался в дверь. Послышались шаги. Дверь приоткрылась. «Что вам надо?» — «Мы хотели бы… что-нибудь купить». — «Купить? А что?» — «Что угодно… что у вас найдется». — «Мы ничего не продаем». — «Но ведь мы… поймите, нам нечего есть». — «Да кто вы такие? Откуда?» — «Мы из Парижа». — «Ну и отправляйтесь обратно в свой Париж! Это же надо додуматься — беспокоить людей, да еще в воскресный день!» Дверь с грохотом захлопнулась. Мы с Венсаном прошли через двор. Но, оказавшись снова на дороге, я почувствовала такой нестерпимый голод, мне так захотелось есть после всего, что я видела в том доме, что я уже не в состоянии была сделать ни одного шага. А полуденное солнце расслабляло еще больше. Мы опустились на траву. «А что, если поесть травы?» — «Ты с ума сошла! Заболеть можно». — «Я кое-что придумала, — сказала я и встала. — Сейчас все поймешь, только отвернись». Я вытаскиваю из сумки шерстяную кофточку, которую прихватила с собой, плотно скручиваю ее и запихиваю в трусики. Плиссированная юбочка, и без того короткая, высоко открывает мои тоненькие ноги. «Ты можешь повернуться», — говорю я. «О-о!» — восклицает Венсан и краснеет. Моя выдумка придает мне новые силы. «А сейчас мы пойдем вон туда, я уверена, что там ферма. Может быть, увидев в каком я положении, они помогут нам».
Позади поля, желтого от сурепки, показалась соломенная крыша. Жара становится нестерпимой. Я иду медленно, чтобы не выронить свернутую в комок кофточку. В поле тишина. Ни звука, только пение птиц да крик петуха, доносящийся издалека, да еще легкий шелест листьев на деревьях по обе стороны дороги. Спокойствие и безмятежность. Ярко-желтое поле движется нам навстречу… Однако, когда мы подходим к двери дома, на меня наваливается такая усталость, что я опускаюсь на ступеньки крыльца. Здесь не слышно ни звона тарелок, ни смеха. В доме тишина. «Знаешь, Венсан, нам, пожалуй, не стоило приезжать в воскресенье…» Во дворе прямо перед нами старый расшатанный драндулет — открытая машина типа «Дион-Бутон», вероятно довоенного выпуска — до первой мировой войны, на которой воевал мой отец, — автомобиль с высокими, обитыми потертой черной клеенкой сиденьями, с отскочившей кое-где краской — модель 1910 года. Начищенный до блеска, выставленный как в музее, он торжественно возвышался здесь, в окружении уток и кур.