Он отстраняется, чтобы Фабия могла увидеть.
— Похоже на Модильяни!
— Да, верно, — говорит она. — А ты помнишь… — И продолжает возбужденно: — Помнишь, как мы любили находить что-то знакомое в чертах какого-нибудь лица… Как мы постоянно играли в эту игру. И особенно любили это делать в ресторанах.
У него такой вид, будто он не слушает ее, но она продолжает говорить. Слова вырываются быстро, беспорядочно, сыплются каскадом, словно бусинки порвавшегося ожерелья.
— Интуиция у нас была одинаковой. Ты помнишь, как мы с тобой одновременно находили какое-нибудь сходство… Оба сразу, помнишь?.. Не сговариваясь…
Он сухо обрывает ее:
— Ты не знаешь, что это за танец?
Но она, не ответив ему, вдруг спрашивает:
— Чем ты занимаешься сейчас? Скажи мне откровенно, ты веришь во все это… в вычислительные машины… в то, что мы, люди…
— К этому нам всем придется привыкать. Возможно, вам, женщинам, это дается труднее…
У Фабии вдруг задрожали ресницы. Она поворачивается к Матье, смотрит на него, улыбается и, продолжая улыбаться, снова прячется в свой панцирь. Одна, совсем одна в этом донельзя прокуренном, шумном зале…
Со стороны можно подумать, что у этой пары обычное свидание, что Матье просто пригласил ее зайти выпить, что они спрятались здесь от дождя и уличного гама. Обычная встреча. Если бы она была помоложе… Возраст свиданий остался далеко позади. И ее манеры, ее лицо — все говорит о том, что о свидании здесь вообще не может быть речи. Можно было бы принять их за брата и сестру, они ведь похожи друг на друга, в них есть что-то родственное. Например, этот жест, которым они оба берут и подносят к губам рюмку, эта напряженность и медлительность, и эта грусть, и эта сдержанность. А может быть, и еще что-то более значительное… Они напоминают фигуры на картах — повернутые в противоположные стороны и соединенные между собой, они образуют единое целое.
— Я думала, что ты откажешь мне…
Матье делает движение подбородком, точно хочет освободиться от слишком тесного воротничка, и губы чуть-чуть морщатся.
— Я внушаю тебе страх?
Он произносит это тоном человека, который не верит в то, что говорит. Его темные глаза устремлены на Фабию, кажется, будто он разглядывает ее профиль, но не уверен, чувствует ли она это.
— Я не знаю… — отвечает она не сразу. — Не знаю… Я вовсе не ожидала этого… сегодняшнего вечера…
Ее голос нежен. Она на минуту задумывается, а потом говорит совсем тихо:
— А может быть, и ждала…
— Вот видишь… всякое бывает.
Ее лицо вдруг становится усталым.
— Ты хочешь сказать, что больше уже ничего не может быть… Это ты хочешь сказать?..
И внезапно оба почувствовали что-то вроде скуки, какой-то внезапно охвативший их покой — трудно определить, что это было.
— А ведь мы так любили друг друга…
Далекий, знакомый голос в темноте — голос Венсана… Венсана, которого я даже не попыталась разыскать. Я даже не сделала попытки узнать, что с ним сталось. Возможно, я забыла его. Потому что в то время ты вошел в мою жизнь… С тобой началась новая полоса в моей жизни. И видимо, с тобой навсегда ушло мое детство, которое продолжалось еще и в годы оккупации, пока рядом был Венсан.
В тот день, когда явилась Белла, я должна была встретить Венсана на своем пути, мне необходимо было встретить его… Я бродила по Парижу в поисках утраченного, я бежала… За чем? Я была подавлена чувством огромной потери, и это чувство было еще острее оттого, что в тот день, после долгих месяцев дождя, наконец проглянуло солнце — солнце, которого уже не ждали. Прошло столько лет… Отчего же этот день все еще стоит у меня перед глазами, причем я вижу все настолько отчетливо, что еще немного — и я снова буду страдать, как тогда… У меня в тот день не было ни малейшего желания выходить из дому, но я не могла оставаться там и как ни в чем не бывало заниматься своими «пузырями» после ухода Беллы. Я сбежала из дому и бесцельно бродила по улицам. И не было силы, способной спасти меня. Этот день навсегда врезался в мою память. То, что произошло тогда, сразило меня, и не было сил ни подняться на ноги, ни сопротивляться, меня словно приковали к земле цепями. Это было похоже на смерть. Когда такое случается с человеком впервые, словно тяжелый камень ложится на душу.
Казалось, непроницаемая стена отгородила от меня весь мир. Я шла, но ноги будто проваливались в вату. Я брела по Парижу, осужденная жить и дальше со всем тем, что произошло. Я чувствовала себя опустошенной, у меня не осталось больше ничего… Никогда в жизни я не испытывала столь безысходного одиночества. Даже потом, на заседании суда, куда нас вызвали, чтобы помирить… Помню, как ты без конца повторял: «Ты же все знаешь… Ты прекрасно знаешь…» И Мишель, который взялся сопровождать меня, тоже говорил: «Ведь ты знаешь…» Такого отчаянного одиночества я не испытывала даже в своем одиноком детстве, когда молча сидела на ступенях веранды рядом с отцом, наблюдая за ним, и с нарочито громким хрустом откусывала яблоко или жевала хлеб, понимая, что его упорное молчание унизительнее, чем пощечина. Нет, никогда я не знала такого одиночества, как в тот страшный день… может быть, только тогда, когда мы с тобой потеряли Ксавье… И вот в тот вечер в памяти вдруг всплыл Венсан, его далекий голос.