Так как почти все талоны у нас уходили на университетскую столовую, в тот день, когда я «получала» сахар, мы устраивали пир. Мы съедали сахар весь, в один присест, если погода была теплой — в Люксембургском саду, а во время холодов — в кафе «Источник». У Венсана талонов было еще меньше, чем у меня; его мать старалась хоть немного сэкономить, чтобы отправить посылку отцу, находившемуся в плену. Они, бедняги, посылали посылки, не зная, что отца давно уже нет в живых! Пойманный при попытке к бегству, он был отправлен в каземат, откуда уже не вышел. Когда голод становился нестерпимым, мы с Венсаном заходили в булочную и набрасывались на галеты — черные, липкие, с каким-то прогорклым запахом, от них мутило, но этими галетами хоть можно было набить желудок, этими ни на что не похожими галетами, сделанными бог знает из чего. А потом мы снова принимались считать дни до следующей выдачи сахара и без конца бродили по городу, плохо обутые, полуголодные, но на сердце было легко. Мы бродили по Парижу, почти безлюдному, а он развертывал перед нами свои великолепные перспективы. Никогда не был он так прекрасен, как в те годы.
В тот первый вечер я сразу подумала: где мог быть ты во время оккупации, где, в каком краю находился ты все то время, что я жила без тебя. Еще до того, как я узнала тебя, еще до того, как увидела твое лицо, обхватив тебя руками и прижавшись щекой к мягкой фланели твоей куртки, я уже связала себя с тобой… Со всей силой и жаром двадцатилетней юности я ощутила восторг и ужас и еще что-то неведомое, доселе не испытанное, от чего меня бросило в дрожь. Повернувшись ко мне в темноте, ты шепнул: «Не бойтесь!» В этот вечер весь Париж был объят страхом и желанием, его небо озарялось яркими вспышками и становилось то красным, то черным…
II
Из боковых дверей Сорбонны вынесли на матраце раненого. Он харкает кровью, вся сорочка у него в крови, кровь струйками стекает изо рта всякий раз, как он издает хриплый вздох. Уже темно, почти ничего не видно, и слышатся только хрипы умирающего. Подбежавший санитар закрывает дверь перед Фабией и Матье, которые попытались войти. Духота становится нестерпимой, и, когда они доходят до бульвара, уже почти нечем дышать. Фабию даже начинает подташнивать. А на бульваре царит праздничная атмосфера — всюду смех, плакаты. По площади, над которой колышется море лозунгов, прогуливаются респектабельные буржуазные семьи. Разговаривают, что-то обсуждают. Они пришли сюда поглазеть на демонстрацию. События последних дней, несомненно, огорчили их, но это не мешает им сейчас искать для себя местечка, откуда лучше видно все, что творится на площади. Им непременно надо самим убедиться в реальности того, о чем они прочли в газетах и услышали по радио, они пожелали собственными глазами увидеть весь спектакль, разумеется не подвергая себя опасности и не утруждая себя. В конце концов, для них это просто воскресное развлечение.
Фабия и Матье наконец добираются до перекрестка. На бульвар продолжают сыпаться камни и гранаты, в воздухе висит зловонный дым. Почти ничего не видно. От едкого запаха першит в горле, из глаз текут слезы. Полицейский бросает гранату, но молодой парень в кожаной куртке ловит ее на лету и точным броском баскетболиста кидает обратно — в жандармов. Она взрывается красными брызгами. Все вокруг веселятся. Однако смех умолкает, когда полиция на другой стороне бульвара начинает теснить толпу. Люди толкают друг друга, чтобы лучше видеть, что там происходит. Какое зрелище! К тому же почувствовать легкий холодок страха, когда стоишь позади, — это даже приятно. А позади — всегда одни и те же: в толпе они энергично работают локтями, но, едва почуяв опасность, стараются держаться в стороне. Они лишь кинут издали взгляд, чтобы потом рассказывать, что они тоже были на месте событий. И ведь непременно скажут: «Я там был, знаете». Но ведь и в самом деле был! Издали доносятся взрывы гранат. Стало совсем нечем дышать. Ничего больше не видно. Остается только уйти.