Весь следующий день я провел в мучительных размышлениях. Что произошло с Наташей? Может быть, я чем-то невзначай обидел ее?
Вечером я в третий раз явился к классу, где занималась Наташа.
— Оставь меня в покое, — сухо сказала она.
Оскорбленный, я молча удалился.
С этого дня мной снова овладела грусть. Но уже не та по-детски неопределенная и безотчетная, которую было легко излить в какой-нибудь незамысловатой мелодии.
Грусть, поселившаяся теперь в моей душе, сдавила меня, породив полнейшее безразличие ко всему на свете. «На что надеяться? Чему верить? — думал я теперь. — Зачем жить, если все равно нет счастья?»
Я снова стал плохо учиться, бросил скрипку, оставил все кружки. Со мной пробовали беседовать, вызывали в учком, написали письмо матери — ничего не помогало. Тогда вопрос обо мне был поставлен в комсомольской организации, которую в это время возглавлял Саша Родионов.
Как-то после уроков, под вечер, он предложил мне погулять во дворе. Мы вышли на улицу. Падал сухой январский снежок. За забором тускло светились электрические фонари.
— Как у тебя с Наташей? — сдержанно спросил Саша.
— Нормально.
— А ты меня еще считаешь своим другом?
— Считаю.
Саша вдруг резко повернулся ко мне и, останавливаясь, сказал с легкой дрожью в голосе:
— Хочешь, сейчас я тебе набью физиономию?
— За что?
— За то, что ты лжешь, за то, что ты не можешь ни дружить, ни любить… — Голос его сорвался и перешел на быстрый шепот. Его волнение передалось мне, я тоже остановился. — …За то, что ты не умеешь уважать ни других, ни самого себя, — продолжал Саша.
— Брось, — прервал я его. — При чем тут мое умение, если она разочаровалась во мне?
— Откуда ты знаешь? — почти выкрикнул Саша.
— А ты что-нибудь знаешь?
— Знаю, — сказал он. — Знаю, что девочка страдает, знаю, что тогда, после ноябрьского вечера, Нинка пустила про тебя и про ту девчонку, которой ты помогал по математике, грязную сплетню… И Нинка за свой длинный язык еще получит по заслугам. Я теперь все знаю, особенно после того, как сам поговорил о тебе с Наташей.
Саша хотел снова взять меня под руку, но я, смеясь, оттолкнул его и помчался в школу. В классе я Наташи не нашел. Побежал в спальню — там ее тоже не было. Готовый опять отчаяться, я побрел в вестибюль, сел там на мягкий диванчик и в эту минуту услышал тихие звуки «Песни без слов», доносившиеся со стороны скрипичной.
Я вскочил. Подошел к скрипичной. Рванул на себя дверь.
— Кто тут? — раздалось испуганно из комнаты.
— Наташа, — чуть слышно сказал я.
— Ты?
В следующую минуту мы снова сидели рядом, взявшись за руки.
— Ты веришь мне? — шептал я.
— Верю.
— Любишь?
— Люблю.
Экзамены за восьмой класс я сдал на круглые отлично. Экзамены по скрипке прошли тоже успешно: слушавший меня профессор, бывший учитель Сергея Андреевича, сказал, что я мог бы поступать на подготовительное отделение консерватории. С Наташей у нас установились прочные отношения той дружеской влюбленности, которая, не зная еще волнений настоящей любви, доставляла нам обоим только радость.
Все складывалось хорошо, и у меня появилась твердая уверенность, что если сейчас мне сделают операцию, я буду видеть. Я написал об этом маме. Она ответила, что, как только закончатся занятия в школе, мы поедем в Одессу — к знаменитому профессору Филатову.
И вот сдан последний экзамен. Мама, приехавшая в Москву еще утром, ждала меня в вестибюле. Я собрал свои вещи и отправился в скрипичную, — там меня ждала Наташа.
— Наташа, — сказал я, плотно затворив за собой дверь, — давай простимся.
— Ты радуешься? — с упреком произнесла она.
— Мы же с тобой скоро опять увидимся.
— Ты меня забудешь.
— Никогда!
— Клянешься?
Вместо ответа я подошел и обнял ее. Наташа была на полголовы ниже меня — тугие гладкие жгутики ее кос, переплетенные лентой и собранные на затылке, как раз касались моей щеки.
Мне вдруг очень захотелось узнать, какая она собой, Наташа, — в эту минуту, кажется, я отдал бы все на свете, чтобы хоть на мгновенье увидеть ее. Смущаясь, я спросил:
— Какие волосы у тебя… белокурые?
— Да. Или, вернее, нет, русые, это немножко потемнее, и они волнистые. Потрогай рукой, — доверительно предложила она.
Я провел пальцами по ее курчавой, расчесанной на прямой пробор голове и, еще более волнуясь, спросил снова:
— А ты не курносая?
— Нисколечко. Нос тоже можешь потрогать, не бойся. Я красивая, мне мама говорила… Ты посмотри руками, — все тем же наивно доверчивым тоном произнесла Наташа.