После занятий мы пошли в институтскую столовую. Нам дали на первое матросский борщ — теплую водицу с капустой, на второе солянку — капусту, разбавленную теплой водицей. Хлеба у меня с собой не было — Торопыгин одолжил мне до завтра половину пайка.
— Ну, куда двинем теперь? — спросил он, затягивая потуже на гимнастерке ремень.
— По домам.
— А ты на комсомольский учет встал?.. Поехали вместе в райком.
Мы побывали в райкоме комсомола и снова вернулись в институт. Расставаться нам не хотелось.
— Знаешь, давай-ка я тебя провожу до твоей квартиры, — предложил Глеб.
— Ты думаешь, я один не сумею?
— А ну тебя к дьяволу! — рассердился он. — Ничего я не думаю, просто испытываю слабость к таким железным упрямцам, как ты.
Все-таки я не позволил ему ехать со мной до конца. Глеб сошел у зоопарка — он снимал койку на Красной Пресне. Мы простились как старые друзья. Домой я вернулся усталый, но радостный от сознания, что первый день занятий прошел удачно и что, кажется, я не буду одинок.
Всю последующую неделю мы с Глебом по-прежнему были неразлучны. На лекциях, приучаясь записывать левой рукой, он пыхтел и тихо ругался, на семинарах, когда его не спрашивали, сосредоточенно молчал, а отвечая, подолгу подбирал слова. Мне нравилась его серьезность и даже эта его некоторая тяжеловесность, за которой угадывалось желание самому все понять до конца, прежде чем высказать какое-нибудь суждение.
Тем более удивляло меня пренебрежительное отношение Торопыгина к большинству наших однокурсников. По его мнению, половину из них следовало выгнать из института, заставить поработать несколько лет где-нибудь на производстве или в колхозе и только после этого снова допускать до занятий.
— Посуди сам, — говорил он, тяжело дыша, — подумай, какие к черту из них будут следователи или прокуроры, когда они не имеют ни малейшего представления о реальной жизни, если, понимаешь, кроме школы, папиной квартиры и дачи, они ничего не видали.
Я не соглашался с Глебом. На мой взгляд, юрист должен прежде всего отлично знать свой предмет и быть разносторонне образованным человеком. Знакомство с производством — это второстепенное дело. Юрисконсульту оно еще необходимо, а для прокурора или адвоката требуется лишь точное знание законов.
— Ерунда, — сердито отвечал мне Глеб и, подумав, добавлял новое, полюбившееся ему словечко: — Примитив.
В течение этой недели я так по-настоящему и не познакомился ни с кем, кроме Торопыгина. На переменах, прогуливаясь по коридору или сидя на подоконниках, однокурсники часто беседовали о новинках литературы, кино, о новых театральных постановках. Мне порой хотелось вмешаться в общий разговор, но я чувствовал, что ничего свежего и оригинального даже о литературе сказать не могу. За три года войны, живя в Шоноше, я, по-видимому, серьезно отстал от своих сверстников-москвичей.
Меня все сильнее тянуло к товарищам. Чтобы как-то сгладить разницу в наших знаниях, я в первый же выходной день отправился в библиотеку для незрячих, находившуюся в то время в Дегтярном переулке, запасся несколькими объемными, отпечатанными по Брайлю томами и все воскресенье читал в своем углу за занавеской.
В понедельник, придя в институт, я не нашел на обычном месте Глеба — в последние дни, по утрам, он ожидал меня всегда у раздевалки. Я поднялся на второй этаж — Глеба там тоже не было. Не было его и в аудитории.
— Не знаешь, где Торопыгин? — спросил я у старосты группы, проходившего мимо моего стола.
— Заболел, наверно, — ответил тот.
На лекциях в этот день я был невнимателен. Основы бухгалтерского учета меня не интересовали и раньше, но такие дисциплины, как римское право и всеобщая история государства и права, которые я уже успел полюбить, сегодня меня тоже почти не трогали. На теоретической статистике я чуть не заснул, а на семинаре по латыни думал о Шоноше.
Во время перерыва ко мне по-прежнему никто не подходил. Чтобы чем-то заняться, я обошел на большой перемене все этажи старинного институтского здания, стараясь запомнить расположение коридоров, лестниц, многочисленных площадок и тупичков, на следующей перемене купил возле входа в институт у спекулянта пачку папирос и попробовал курить, а после лекций пошел в зал к роялю.
В зале никого не было, и я играл любимые свои вещи. Постепенно я увлекся и не заметил, как ко мне подошли, и подошли, должно быть, очень тихо, потому что, когда я сыграл «Ноктюрн» Глинки и чей-то бойкий девичий голое произнес «Браво!» — я вздрогнул. Я хотел было закрыть инструмент, но тот же голос сказал: