— А вы, Алеша, не играете современных вещей?
Я узнал Лору — она была из нашей группы — и спросил:
— Что именно?
— Из кинофильма «Серенада солнечной долины», например.
— Напойте, пожалуйста, — попросил я ее.
Лора, не ломаясь, вполголоса пропела мелодию в ритме танго, вслед за ней сыграл я, но мое исполнение ее, видимо, не удовлетворило.
— Что-нибудь не так?
— В основном так, но вы играете в классической манере, а это современная западная музыка. Гуд бай… Пойдемте, девочки.
Через два дня, когда снова появился Глеб — он болел гриппом, — я предложил ему пойти после лекции в кино.
— На какую картину?
Я объяснил, что мне хочется до начала сеанса послушать джазовую музыку. Глеб согласился. На следующий день я разучил два новых танго и квикстеп. После еще трех посещений кинотеатра я прочно овладел стилем джаза. Когда я теперь играл, вокруг собиралась толпа. Девушки во главе с Лорой начали таскать меня к роялю на каждой перемене, я играл им блюзы, танго, фокстроты в темпе, а они тут же устраивали танцы. Никто из них, конечно, и не подозревал, что мое внезапное «увлечение» западной музыкой объяснялось простым желанием как-нибудь сойтись с однокурсниками.
После этого у меня сразу появилось много друзей, Лора познакомила меня со своим приятелем Эдиком, студентом третьего курса. Эдик представил мне трех своих товарищей и двух девушек. Они были всегда веселы, беззаботны и, как мне казалось, остроумны.
— Ты талант, — говорили мне в один голос Эдик и Лора, — а мы твои поклонники, получается, как у Островского, — таланты и поклонники… Неплохо, а?
— Тебе надо обязательно выучить буги-вуги. Ты это сделаешь для меня, непременно. Слышишь, Алекс? — томным капризным голоском, произнося слова немного в нос, просила меня одна из Лориных подруг.
— О’кэй, — бормотал я в ответ.
Несколько дней спустя, разучивая на большой перемене новую вещицу в американском стиле, я опять услышал за своей спиной эту девушку.
— Классно дает! — громким шепотом восхищенно сказала она кому-то. — Я бы, кажется, ничего не пожалела за такую игру.
— И себя? — улыбаясь, спросила Лора.
— А что? Ты посмотри на его плечи, на посадку его головы. Прелесть! А его лицо? В нем есть что-то обжигающее — правда? И это, обрати внимание, при таких строгих, почти классических чертах.
Озадаченный и в то же время польщенный, я начал усиленно работать левой рукой, и девушки, вспорхнув, опять заскользили и запритоптывали в танце.
Глеб мрачно следил за моими новыми успехами. Как-то, отведя меня в сторону, он сказал:
— Удивляюсь тебе. Что хорошего ты находишь в этих фендриках?
— Почему фендриках?
— Потому что пижоны они все, вот что. Ты сравни с собой, как хотя бы они одеваются. Знаешь, ты кто против них? Чалдон.
Мое самолюбие было задето. До сих пор мне казалось, что я одеваюсь не хуже других. На мне был суконный пиджак, широкие брюки, заправленные в голенища кирзовых сапог, новая, застегнутая на все пуговицы сатиновая косоворотка, сверху я носил отцовский плащ и кепку с длинным прямоугольным козырьком.
Достав папироску, я сказал:
— А как одет Эдик?
— Эдик? Этот Лоркин ухажер?
— Да.
— Как опереточный артист. Напомаженные волосы, на пальце перстень, дорогой костюм. Черт знает что получается! Люди воевали и ходят в заштопанных гимнастерках, а эти…
— Может, тебе просто завидно?
— Дело не в зависти, — сказал Глеб, — а в справедливости. Хороший костюм нужен каждому — а у нас с тобой есть? А почему? Потому что наши папы не получают двойных окладов. Ясно?
Помолчав, я сказал:
— И все-таки Эдик и его друзья неплохие ребята.
— Да ты их просто забавляешь и сам себе не отдаешь в этом отчета. Примитив получается. Вот что обидно!
— Ну это ты брось, — тихо сказал я ему и отошел в сторонку.
Я совершенно не был расположен портить отношения с товарищами лишь потому, что они одевались иначе, чем я, и потому, что их папы получали какие-то двойные оклады… Но и с Глебом мне не хотелось ссориться, и, повернувшись, я позвал его в столовую. Глеб, конечно, согласился: он был вечно голоден.
Неделя шла за неделей. Октябрьские торжества я провел дома: простудился. С конца ноября начались разговоры о зимней экзаменационной сессии.
Однажды — был уже конец ноября — меня остановил в коридоре председатель институтского профкома — никогда не унывающий человек с надтреснутым голосом.