— И зачем, Семен Семенович?
— Чтобы работать! Разум и появился-то в процессе труда. Соответственно, при отсутствии труда — исчезает. Не сразу, конечно, постепенно. Но быстро. Таким образом, — Райхман поднял указательный палец, — мы с вами установили, что разум без его ежедневного активного использования деградирует. Активное использование возможно только в процессе труда. Следовательно, у человека, ведущего праздный образ жизни, разум атрофируется за ненадобностью. И он уже не может считаться хомо сапиенсом, а становится заурядной прямоходящей обезьяной. Итак, можно считать доказанным выдвинутый мной тезис: быть человеком — значит работать, работать и работать!
— А как же «учиться, учиться и еще раз учиться»?
Райхман одобрительно покосился на меня:
— Ильича знаете? Это хорошо. Но до конца не понимаете. Это плохо. Объясняю: учеба — это обратная сторона работы. И наоборот. Одно без другого невозможно. Работая, всегда чему-то обучаешься. В свою очередь, обучение, если оно всерьез, никак без труда не обойдется.
— Хорошо, — говорю, — вы меня убедили. Но забота о здоровье-то здесь при чем? Непонятно.
— Да что ж тут непонятного?! — хлопнул Райхман ладошкой по столу. — Если у человека есть работа, где у него время на лечение? Когда это можно совмещать, то пожалуйста. Но если ради здоровья надо пренебречь работой, то зачем тогда жить? Если у тебя есть время, чтобы следить за здоровьем, значит, жить тебе, по большому счету, незачем. Ты же свое время тратишь черт знает на что, а не на работу! Вывод: если твоя забота о здоровье выходит за пределы ежедневной утренней гимнастики, полноценным человеком ты считаться не можешь, ибо жизнь твоя неполноценна.
Вижу, разошелся старик. Это для меня хорошо. Но не мешает и еще чуток подогреть.
— А не крутовато берете, Семен Семенович?
— Ни в малейшей степени! Судите сами. Те, кто ведет этот внушенный буржуазной пропагандой «здоровый образ жизни», — разве они ведут человеческий образ жизни?
— А какой?
— Чем они, по-вашему, заняты?
— Э-э-э... — Я малость озадачился. — Ну, очевидно, тем, что ведут здоровый образ жизни.
Райхман гневно постучал по столу:
— Маркс учит нас называть вещи своими именами, а не играть словами! Вот и назовем это своим именем. Они заняты тем, что ежедневно, ежечасно отодвигают смерть. Значит, живут в процессе непрерывного умирания. А человек должен жить в процессе непрерывного горения! Вывод: мой тезис о том, что тех, кто следит за своим здоровьем свыше пределов утренней гимнастики, нельзя считать полноценными людьми, доказан.
И Райхман победно посмотрел на меня.
— Это значит, — сказал я, — что мне можно у вас закурить?
— А ведь этот ваш вывод из нашего разговора вполне логичен, — после некоторого молчания удивленно заявил Райхман. — Курите. Пепельницу я вам сейчас принесу. И еще сделаю нам чай.
Он ушел на кухню, а я мысленно поставил на табло «один — ноль» в свою пользу. Дед явно заинтересовался разговором со мной, коли уж решил цепного пса буржуазии чаем напоить. Да еще и с бутербродами, как выяснилось вскоре!
Райхман вернулся, держа в одной руке две чашки с чаем, а в другой — тарелку с бутербродами. Очень кстати. Я ведь не ужинал и не завтракал.
— Кушайте, — сказал он, ставя тарелку передо мной.
— А вы? — спросил я, принимаясь за бутерброд с ветчиной и сыром.
— Я ограничусь чаем.
— Почему, Семен Семенович? — улыбнулся я сквозь бутерброд. — За здоровьем следите?
— Я позавтракал ровно два часа назад, — суховато ответил Райхман. — Сколько, по-вашему, можно завтракать за одно утро?
— Ну, — сказал я, — это, видите ли, зависит от плотности завтрака и еще...
— Не будем забывать о деле за яствами, — прервал Райхман. — Давайте мне свой текст.
Я протянул ему пакетик с запиской. Райхман аккуратно открыл его, и, затаив дыхание, потянул маленьким пинцетиком записку наружу. Включил небольшую настольную лампу и тщательно, под лупой, осмотрел записку на просвет. Потом выключил лампу и еще долго разглядывал в лупу текст.
Я успел за это время приговорить бутерброды с чаем и уже заканчивал с сигаретой, когда Райхман вдруг сказал:
— Тринадцатый век. Это бесспорно. А конкретно — между тысяча двести двадцатым и тысяча двести двадцать пятым годом. Это тоже бесспорно.
Он говорил тихим ровным голосом, глядя на меня поверх очков каким-то странным взглядом. Взгляд был осмысленный, не в себя, а наружу, но меня Райхман, определенно, не видел. Он смотрел сквозь меня на кого-то или что-то у меня за спиной. И говорил как будто не мне, а тому, что позади меня.