— Скотина грешить осознанно не умеет, потому и скотина… Грех отличает человека от скотины! — неожиданно сделал вывод кузнец Упыреев. — Не умеешь, но грешишь, и греха не знаешь. А мы умеем, и грех знаем, но святы у Господа Нашего, Интернационального Спасителя Йеси, за любовь, за веру. А если ты про навоз, — кузнец словно прочитал ее мысли. — Так дом тот не сравнить с нынешним! Во-первых, страховку получил, во-вторых, по форс-мажору от государства, а и сам навоз, который нынче по цене молока… Ой, да, Маня, — спохватился он, взглянув строго: — Ты ж за навоз-то еще не расплатилась! Вот и посчитай, как благодать к человеку праведному приходит, а ты зубами во тьме скрежещешь!
— Получается, если не грешить, то в люди не запишет?! — изумилась Манька, невольно соглашаясь с господином Упыреевым.
— Спаситель, Единородный Сын Отца Небесного, радуется каждому грешнику, который любит его более, нежели себя. И чем греха больше, тем больше рад — ибо, поднимая Господа Нашего, поднимается! Ведь не Симона избрал Спаситель, а падшую женщину, которая угадала помышления сердца Сына Человеческого!
— Значит, не голодный был… — задумалась Манька. — Голодный не стал бы радоваться, слезам и помывке пяток. Сие радует на сытый желудок. По большому счету, падшая женщина свою работу делала, ей не привыкать, а Симоне мыть чьи-то пятки благовониями ни к чему, у него от другого дела доход. На месте Симона я бы всех мытарей вместе со Спасителем выставила, чтобы шел туда, где падшие женщины раскрывают объятия…
— Тьфу, ты! — разозлился кузнец. — Невозможно разговаривать… Вот ты! — он ткнул пальцем в землю и тут же перевел его в небо. — И вот, поганым твоим ртом, обозначенная грешница… Не ищет она оправдания греху своему, но знает и не противится, — и знает, что молится в земле за нее всякий. И вот уже нет греха! А твои в тайне, но на виду и у Спасителя, и у людей!
— А как это? — совсем запуталась Манька. — Если я не грешила, как же можно увидеть то, чего нет? То я скотина, которая грешить не умеет, то грешница, греха не знающая… Так есть грех, или нет его?!
— Охо-хо-хо… — тяжело вздохнул кузнец Упыреев. — Незамысловатая жизнь твоя закончится скоро. И горе, и радость — все останется в юдоли земной. А когда разверзнется геенна огненная, возопиют к Господу от земли свидетели, кто в тайне, и кто явно — поймешь, как много было проклинающих тебя, — с удовлетворением заметил он. — Ни отца у тебя, ни матери, и душа обличает. Кому ты нужна? Разве заботится о тебе Господь, как о птице небесной, давая попить и во что одеться?!
— Нет, наверное, — согласилась Манька. В жизни ей никто ничего не подал.
— Вот именно! Закрыл глаза и не помнит! А человек, который грех свой, соделанный в тайне, знает явно и приготовил белые одежды — ублажает себя плодами в Царствии Божьем, ибо поставил его Господь Царем земли и посадил одесную за разумение. И славят его люди, нуждаются в нем, как в Пастыре. — господин Упыреев взглянул грозно, метнув в ее сторону свирепый взгляд.
— Это что же… И тут Ад, и там Ад? — загрустила Манька. — Тут меня люди раздевали и презрели, и там еще жизни от них не будет? Тут Благодетели над народом измываются, и там будут измываться? Получается, там как здесь, только кому-то еще хуже, а кому-то лучше?! А как же свидетельства, которые убеждают, что там все уходят в свет, их родственники встречают, а потом смотрят на нас, помогают?
— Тьфу, дура ты, Манька! Кто помогает-то?! Да нешто я тут одно, а там кривить душой начну?! А люди? Тут умные были, а там дураком соблазнятся?! Чтобы жить там, белее снега надо быть! Так не гневи Бога, смири гордыню-то, прими судьбу, как должное!
— Нет, наверное, — снова согласилась Манька, задумавшись и прищуриваясь с подозрительностью. — А какая у меня судьба? — из-за калитки шмыгнула она носом, все же не торопясь ловиться на хитросплетения господина Упыреева. После того, как открылось ей железо, честность кузнеца вызывала у нее сомнения. Если и был кто в земле проклинающий ее, то он стоял первым. Хорош тот Господь, который возьмет кузнеца господина Упыреева в свидетели!
Да только не ее это Господь, даром он ей такой не нужен. Уж лучше в геенну! Страшно с такими — кровью от грехов отмытыми…
Ну, правда же, кто не испугается, увидев человека, который с головы до пят в крови?! К тому же, не в своей, в чужой…
Ужас, дрожь по всему телу! Вот накрыл он ее железом с головы до ног, а кто повинит его? Побегут от нее, от уязвленной. А белая одежда тогда что? Сам Господь дурак и бельмо у него на глазу, если обман не видит. Ну, наберет себе Упыреевых — и Свет стал Тьмою! Манька попыталась представить, каково оно в Раю. Получалось, не лучше, чем здесь. Был у Упыреева один дом, а будет десять, была у нее сараюшка, а тоже десять. А зачем ей десять гнилых сараюшек? Разве что на дрова, так их еще раскатать и распилить надобно. Уж лучше сразу дровами…
— Искра Божья Благодетельница наша! — негодуя, топнул ногой господин Упыреев. — Уразумей, и сквернословию закрой уста. Денно и нощно печется Матушка Благодетельница о благе подданных, о душе твоей — и оттого ей Царствие Божье, а перед тобой одна дорога, как попадешь в Царствие Небесное — гореть тебе в геенне огненной! Была бы покорной, и многие грехи открылись бы. Ан, нет! Зависть гложет! Да если тут в люди не вышла, кто ж там позволит?!
— Печется… — проворчала Манька, удаляясь от дома Упыреева. — Если печется, отчего мне в геенне гореть? Плохо печется… Где она, забота? Не вижу…
Чувствовала Манька, лицемерит господин Упыреев. Зловеще прозвучали его слова, и хищный взгляд, идущий опять же из глубины, уловила. Но сама знала, как-то неправильно она любит Спасителя Йесю. А как любить, если никакой отдачи нет? Бог живым должен быть и страшным в гневе, щедрым, когда правильно делают. Объяснить, если что не по Его, когда человек хотел бы, да не знает как…
В Боге Манька разуверилась. Не видела она Его промеж людей. Может, и был, может, и не было, но равнодушно взирал он на ее мучение. Хоть бы намекнул, что существует. А если не мог, то какой Бог?
Разве что когда убивал мысли тяжелые, внушая глупую надежду:
— «Маня, я понимаю, в глазах песок и соль сыпалась на рану, теперь усни, а завтра будет новый день…» — голос шел издалека, легкий, как ветер.
Но разве этот голос принадлежал Господу Йесе? Местный представитель Спасителя запретил ей слушать его и обозначил, как Дьявольское наущение. И Манька не понимала — почему? Вроде мысль была здравая…
В церковь она принципиально перестала ходить, когда Святой Отец запретил хоронить на кладбище одну измученную жизнью и изувером-мужем женщину, как самоубийцу, а спустя неделю услышала и увидела, как тот же Батюшка прощает изуверу грехи, причащает, поливает святой водой, мажет душистым маслом… И соболезнует! Поведение Отца оскорбило ее до глубины души.
Разве он собственник кладбищенской земли, чтобы отказать покойнику? И разве он судья, чтобы прощать грехи изуверу? И как он может быть уверен, что Бог простит, если ни разу не видел Его?
Но это было после…
А сомневаться начала еще раньше, когда однажды к Батюшке подошла нищенка и попросила дать ей свечку, чтобы поставить за себя.
Отче отправил женщину в церковный магазинчик. Женщина немного помялась и призналась, что денег у нее нет. Батюшка посмотрел на нее с жалостью, посетовал, что пожертвования скудные, и что, если он возьмет свечечку у продавщицы, грех будет на двоих, ибо ограбят бедную женщину, которой придется отчитываться за недостачу, а у самого у него свечек нет. И потом минут десять рассуждал, что свечки тем и хороши, что человек жертвует, ведь и Господь Йеся должен пожертвовать временем, чтобы устроить человека.
Манька денег нищенке дала, но сразу предупредила, что от нее исходит одно зло, и сколько бы свечей за себя не поставила, жизнь лучше не становилась — зря только деньги извела. И посоветовала лучше еды купить…
Наверное, прав Батюшка, Спаситель Йеся знал, что мороки с нею будет много. Выводить в люди богатого человека гораздо проще. Заметно — и сразу слава! Вот, к примеру: удвоил он Манькину зарплату, а как заметить, если долгов вчетверо больше? Или богатого человека состояние удвоил — как не заметишь, если сразу и дома два, и завода два, и поле вдвое, и коровник на столько же?