"Он бы сумел с ней поговорить", -- подумал невольно.
Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.
-- Твоя. Помнишь?
-- Помню, -- Ольга взяла гитару, села на стул, положи-ла ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.
-- Что желаете? -- посмотрела с усмешкой на отца и му-жа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.
-- Чего-нибудь, -- сказал Фонякин.
Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.
Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа... И запела негромко:
Мне помнится сказка,
Забытая сказка:
О том, как влюбился в огонь мотылек,
Он думал, что будет тиха его ласка,
Но огненных сил превозмочь он не мог.
При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости -- когда хотелось отчего-то вдруг заплакать -вспомнилось.
Гитара задумчиво гудела.
И вечером чистым, порою лучистой
В окно растворенное тихо влетел
И, словно безумный, не чувствуя боли,
В огне серебристом мгновенно сгорел.
Любовь моя тоже -- забытая сказка...
Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он ее, крепко его за-ботила ее судьба.
Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела с усмешкой на обоих.
-- Чего носы повесили?
Фонякин очнулся, поднял голову.
-- Так.
-- Давайте вместе какую-нибудь? -- предложила Ольга.
-- Ну уж нет! -- возразил Петр.
Фонякин тоже сказал:
-- Зачем? Спой еще.
Я о прошлом уже не мечтаю, -
запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охва-тило Ивлева, но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство, когда хоть и грустно, хоть и пла-кать хочется и жаль чего-то, но если плакать, то и смеяться и любить -- вместе. И прощать и жалеть: "Милые, милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?"
"Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твои-ми песнями вместе! Ничего бы не надо больше", -- думал Петр.
Ольга кончила петь.
Некоторое время все трое сидели молча, додумывали ду-мы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и печального мира, куда увели песни.
В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в бостоновом костюме, сказал громко:
-- А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разва-ливается. Пойдемте танцевать, -- посмотрел на Петра воп-росительно.
-- Я не танцую, -- сказал тот.
Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало, с какой легкостью она носит свое большое тело.
-- Пойдемте.
Они ушли.
-- Вот так, -- сказал Фонякин. И надолго умолк.
Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней комнате. Опять новая жизнь...
-- Значит, столярничать? -- спросил неожиданно Фо-някин.
-- А что?
-- Так просто. А поучитъся... не думал? У тебя сколько?
-- Пять классов.
-- М-да-а... не густо. Но ведь и годов-то тебе еще не много.
"К чему он?" -- недоумевал Петр.
-- А что? -- опять спросил он.
-- Да ничего!.. Время сейчас такое -- все учатся... У нас вечерняя школа хорошая. Хотя бы техникум... Жизнь боль-шая.
-- Посмотрим, Павел Николаевич.
Жизнь дальше пошла так.
Столярного дела в РТС Петру не нашлось. Мелкие, шабашные заказы по селу выполняли старики-пенсионеры. Да и стыдно было бы заниматься этим. Зато его с великой охо-той взяли в плотничью бригаду на строительство кошары.
Ольга не на шутку принялась за книги.
Рано утром Петр осторожно вставал с кровати, умывал-ся во дворе под рукомойником, одевался, ел на кухне нев-кусные пироги с морковью, которые почему-то в изобилии пекла теща, запивал молоком... Если Фонякин был дома, он беззлобно ругался с кем-нибудь по телефону в прихожей. Иногда вместе ели пироги с морковью.
Теща и Ольга спали еще.
-- Как дела? -- спрашивал Фонякин.
-- Ничего. Как у вас?
-- Ничего.
И каждый думал о своем.
Позавтракав, Петр уходил на улицу, садился на скамей-ку у ворот, закуривал в ожидании автобуса (стройка была в пяти километрах от села, рабочих возили на работу и с ра-боты). Это было самое хорошее время дня -эти полчаса, пока он ждал автобуса. Солнце еще не поднялось из-за го-ры, но светло уж, и все село ворошится. Поднимая пыль, прошло стадо коров. Небольшое. Большое оно будет в конце села. Хлопают калитки; запоздавшие бабы догоняют пасту-ха, подстегивая коров хворостинками.
-- Ну, отелилась, ли чо ли?! -- ругаются. Как будто не са-ми виноваты, что пронежились лишних пяток минут в теп-лой постели.
Протарахтит телега с мужиком. Мужик что-нибудь крик-нет запоздавшей бабе, а та в долгу не останется. Засмеются. Голоса еще с хрипотцой -- со сна, теплые. Люди не успели наработаться -- не сердитые. Да и шибко уж просторно, яс-но, свежо вокруг, так и подмывает крикнуть через дорогу что-нибудь самое пустяковое.
-- Здорово, сосед!
-- Здоров. Как ночевал?
-- А ничо, слушай! Жена бы не растолкала, дак ишо бы поспал. На коровьем-то реву оно, это, спится, язви ее!
А подальше еще двое переговариваются через плетни:
-- Ты что седня вечером делаешь-то?
-- Дак а чо?.. Вроде особо-то нечего.
-- Может, сплаваем в островишко, посидим?
-- Оно можно бы... у меня припасишки вышли. Я этто за-казывал Семке Косому, поедешь в город, возьми на мою до-лю с кило. Забыл, окаянная душа!
-- У меня есть маленько, я дам.
-- Но давай. А я на днях сам поеду, дак куплю. Дроби-то я накатаю...
-- У меня дробь есть. Правда, тоже не магазинная...
-- Да дроби не надо. Я вон парнишку заставлю, накатат сколько надо.
-- Ну и сплавам, посидим, -- а дальше негромко: -- Я тада возьму на литровку?.. -- кивок в сторону крестового до-ма, где живут две учительские семьи. -- Штук шесть-то до-будем, поди.
-- Бери, добудем.
Договорились вечером сплавать на охоту. Пороху один другому одолжит. Дробь пойдет самодельная. А так как день-жонок у обоих нет, а выпить после охоты надо, один возь-мет у учителей шесть рублей под уток (бутылка -пара), ку-пит две бутылки и поставит в погреб. Приплывут затемно, разложат во дворе огонь под таганком, сами отеребят, опа-лят, распотрошат утку и заварят целиком в чугуне. Вкусно и долго пахнет потом на улице паленым; блаженно покряхты-вают двое, прихваливают: