Но бабушка Элизабет все это выдержала — ради четырех сыновей и четырех дочерей. Более того, она во многом преуспела: местные дамы почитали ее законодательницей стиля и образцом благопристойности, а после того, как дедушка Патрик стал президентом ссудно-сберегательной ассоциации Дандерри, ее -главенствующее положение в дамском обществе упрочилось окончательно.
Когда мне было четыре года, дедушка Патрик перенес несколько ударов и стал инвалидом. Они переехали к нам в дом, и весь следующий год я видела, как она, забыв о своей хрупкости, за ним ухаживает. После его смерти она бросила остатки сил на прабабушку Малоуни, чья спальня была напротив, и принялась ее изводить.
Это была старинная вражда, зародившаяся в молодости, окрепшая в зрелости и все еще тлевшая в старости.
Прабабушку звали Алисой. Ее муж, Говард Малоуни, умер от инфаркта за двадцать лет до моего рождения. К тому времени они с прабабушкой уже передали ферму своему сыну, моему деду Джозефу, но всем по-прежнему заправляла прабабушка. Дедушка Джозеф успел отойти от дел, на его место заступил мой папа, а ее время словно не трогало.
У прабабушки были редкие седые кудряшки, обрамлявшие полное морщинистое лицо. Она носила мрачные коричневые платья и башмаки на толстой подошве. Ростом она была под шесть футов, а весила все двести фунтов.
С прадедушкой Говардом она познакомилась на воскресном приеме, который устраивала женская школа-интернат, где она учительствовала. Через месяц она вышла за него замуж и увезла в округ Дандерри, где рожала детей и изумляла соседей: ходила по дому в комбинезоне и участвовала в демонстрациях суфражисток задолго до того, как в Вашингтоне задумались о предоставлении женщинам права голоса.
Когда бабушка Элизабет вышла за дедушку Патрика и переехала из Англии в Дандерри, она тотчас заняла доселе принадлежавшее прабабушке место самой интересной дамы в округе и с тех пор была у той как бельмо на глазу.
В 1950 году, в ночь после выпускного бала, мама бежала из дому с отцом. Какой разразился скандал! Красавица Мэрибет, дочь Элизабет Делейни, только что принятая в женский методистский колледж, и любимый внук Алисы Малоуни Холт, разъезжающий на мотоцикле и работающий на птицеферме! Элизабет Делейни грозилась подать на Холта Малоуни в суд за совращение малолетней. Алиса Малоуни прилагала все усилия, чтобы аннулировать брак. Но мама с отцом уже ожидали появления на свет моего брата Джоша. На горе или на радость, семейства Делейни и Малоуни вынуждены были породниться. Бабушка Элизабет и прабабушка Алиса не жалели сил, дабы отравить друг другу жизнь, а поскольку обе они жили с нами, то отравляли ее и нам.
Сын прабабушки Алисы Джозеф и его жена Дотти жили в двух минутах ходьбы от нас. Дотти Малоуни в свои шестьдесят была все еще моложава — рыжеволосая, крупная, она светилась силой и здоровьем. Будучи женщиной хваткой и сообразительной, она научилась у отца-банкира умению вкладывать деньги, успешно играла на бирже и вела бухгалтерию на ферме. Я ее обожала, но самым любимым моим наставником был дедушка Джозеф. Он был крепким коренастым стариком, ходил тяжело, по-медвежьи; его лысина, окаймленная пучками седых волос, походила на монашескую тонзуру. Сажал и сеял он, сообразуясь с лунным и звездным календарем, и кукуруза у него вырастала под двенадцать футов.
Во Вторую мировую дедушка воевал, а когда после победы над Японией вернулся домой, нашел ферму в полном упадке. Они с бабушкой были разорены, а им надо было поднимать семерых детей. Старшему из них, моему папе Холту, было всего шестнадцать.
Компания, проводившая в округе электричество, до войны до наших мест добраться не успела. Дедушка Джозеф собрал бригаду, в которую вошли мой отец и почти все имевшиеся в семье мужчины. Они нанялись в строительную фирму и протянули линии электропередачи по всей нашей части штата, на чем неплохо заработали. А бабушка Дотти занялась приумножением капитала, играя на бирже.
Благодаря их усердию денег у нас оказалось столько, что, как говорили в городке, мы сами не знали, куда их девать. Кругом были наши огороженные пастбища, бескрайние поля, пять огромных амбаров и птицеферма на десять курятников, дававшая пятьдесят тысяч цыплят в год.
Так мы и жили — прабабушка, старая бабушка, бабушка помоложе, самый любимый дедушка, мама с папой, Хоп с Эваном, Джош (когда вернулся из Вьетнама) и Брейди, раз в месяц приезжавший из колледжа. Плюс сто голов герефордских коров, дюжина собак, пять кошек, домработница, десять наемных рабочих с бригадиром, тонны тыкв, кукурузы, капусты и, наконец, я.
А еще у нас постоянно толклись тринадцать дядюшек и тетушек с супругами, три дюжины кузенов и прочие родственники, свойственники и друзья.
Много позже я поняла: Ронни Салливану было не прорваться. Он с самого начала был один против толпы.
Они с отцом жили в трейлере рядом с оврагом, заваленным полусгнившим мусором. Говорили (сама я не видела), что у Большого Рона одна нога, а вместо второй — протез.
Большой Рон Салливан, ирландец, но не из удачливых, был парнем лихим и бесшабашным. Он забрел в наш город года за два до войны в Корее и устроился работать на кормодробилку Мерфи. В самом начале войны его призвали в армию и тут же послали на фронт, где он потерял правую ногу, подорвавшись на мине.
Папа говорил, что он и раньше был угрюмым типом, а после войны совсем обозлился, да к тому же умудрился спиться, хотя у нас в округе тогда был сухой закон. Поскольку Большой Рон был героем войны, дедушка Джозеф Малоуни выделил ему в собственность два акра земли в ложбине к востоку от нашей фермы. От организации ветеранов зарубежных войн он получил старый трейлер для жилья и подержанный грузовик. Женская ассоциация Дандерри разбила у трейлера лужайку, а моя мама посадила несколько розовых кустов. Все пять членов Негритянской ассоциации на тракторе дружно вспахали ему землю под сад, а Баркер Мерфи снова предложил работу на кормодробилке.
Спасение Большого Рона Салливана было самым крупным общественным проектом с тех пор, как торнадо до основания разнес здание окружного суда. Но человек — не здание, его не перестроишь. И лужайка, и сад заросли сорняками. Розовые кусты засохли, трейлер стал похож на мусорный контейнер, грузовик с грехом пополам ездил — на нем Большой Рон катался в Атланту за выпивкой.
По крайней мере один орган у Большого Рона все еще неплохо функционировал, что влекло к нему определенного рода девиц. Ходили слухи, что Дженни Болтон забеременела. Дженни была хорошенькой брюнеточкой лет семнадцати, правда, уже потасканной. Когда в округе наконец догадались, кто ее обрюхатил, была организована целая кампания с целью заставить Большого Рона признать отцовство. В те времена это называлось «женить под дулом пистолета».
Дженни переехала к Большому Рону в ложбину. Когда начались схватки, он валялся в стельку пьяный за трейлером. Мама, жалевшая Дженни, заходила к ней почти каждый день; она-то ее и выручила — та лежала вся в слезах, скорчившись от боли, на узкой грязной койке. Папа с мамой срочно отвезли ее в гейнсвиллскую больницу, где ей пришлось делать кесарево. Когда мама спросила Дженни, как она хотела бы назвать малыша, та прошептала: «Роном-младшим, мэм...» — и на двенадцать часов забылась сном.
Чтобы Отличать мальчика от Большого Рона, все называли его Ронни. Через пять лет, как раз перед моим рождением, Дженни заболела воспалением легких и умерла. Думаю, она все свои силы положила на Ронни. Кое-кто предлагал забрать его у Большого Рона, но законопослушное большинство считало, что отбирать у отца сына не следует.
Порой даже хорошим людям надоедает лезть в чужие проблемы. И моя семья оставила Ронни на произвол судьбы.
Мне все это представлялось следующим образом: я появилась на свет, чтобы заботиться о Ронни вместо его мамы. Никто больше этим заниматься не хотел.