Когда я пошла в первый класс, Ронни учился в шестом. Я смотрела на него издалека, со смесью ужаса и любопытства.
Ронни всегда ходил грязным и неопрятным, и джинсы у него были то слишком длинные, то слишком короткие. Он был рослым для своих лет и худым как щепка, темноволосым, с огромными серыми глазами в пол-лица.
Ронни вечно с кем-то дрался. Ему кричали: «Вонючка помойная! Несет как из сортира!» — и он кидался на любого — на тех, кто старше, крупнее, сильнее, и в доброй половине случаев бывал нещадно бит. Директор Рафферти постоянно таскал Ронни к медсестре накладывать швы.
Его озлобленность, одиночество, положение изгоя — все это меня околдовывало, поскольку я, избалованное дитя процветающего клана, была его прямой противоположностью. Но одно у нас с Ронни было общим — все мои проступки тоже сразу выплывали наружу. Стоило мне нашкодить — поболтать на уроке или написать на стене школьного туалета какие-нибудь глупости, — весть об этом долетала до моего семейства в мгновение ока.
Ронни терпеть не мог, когда его видели на дороге у ложбины. Наверное, он понимал, как убого выглядит, стоя в ожидании школьного автобуса около покосившегося почтового ящика, за которым виднелись проржавевший трейлер и заваленный мусором овраг.
Была тому и еще одна причина: мои кузены Арлан и Гарольд Де-лейни. Они были старшеклассниками, сами водили машину и, если заставали Ронни у дороги, со всей силы колотили бейсбольной битой по почтовому ящику, а когда удавалось — то и по Ронни.
Как-то майским утром я была в дурном настроении — на улице лило как из ведра, а в такую погоду мои рыжие кудри вставали дыбом и походили на сахарную вату. Я, рыдая, спряталась в ванной и на автобус опоздала.
Дедушка был единственным, кто мог выносить меня в таком состоянии, поэтому нас с Хопом и Эваном в школу повез он. Машина тащилась сквозь пелену дождя по Соуп-Фоллз-роуд. За поворотом у Салливановой ложбины мы увидели удаляющийся грузовичок Арлана и Гарольда.
— Они опять приставали к Ронни! — завопила я.
Дедушка выругался себе под нос.
Ронни стоял под проливным дождем — без плаща, без зонта, только на плечи был накинут пластиковый мешок для мусора. Книги его валялись в бурьяне.
Завидев еще одну машину, он метнулся прочь, упал, снова вскочил на ноги и помчался по скользкой дороге к ложбине.
— Дедушка! — взмолилась я. — Пожалуйста, остановись.
Дедушка свернул на обочину.
— Клэр, ты что? — возмутился с заднего сиденья Хоп.
— От него вся машина провоняет, — сказал Эван.
Дедушка пристально посмотрел на меня:
— Ронни — твоя забота, Клэр. Тебе придется самой идти под дождь и звать его сюда.
Наверное, он решил проверить, что во мне победит — тщеславие или смелость. Я распахнула дверь и вылезла на дорогу.
— Ронни! — закричала я и, поскользнувшись, шлепнулась в грязь. — Ронни, мы подвезем тебя до школы! Никто тебя не обидит, обещаю!
Дедушка тоже вышел и встал надо мной.
— Ронни, иди сюда!
Ни звука. Ни шороха. Мы звали его минут десять.
Я знала, что Ронни наблюдает за нами откуда-нибудь из-за дерева — я чувствовала на себе его взгляд. Но из укрытия он не выходил.
Ну ладно, — устало сказал дедушка. — Эту мышку нам из норки не выманить.
Не в силах больше сдерживать переполнявших меня чувств, я горько разрыдалась. Грязная, промокшая, все равно я была в лучшем положении, чем Ронни.
Он думает, мы приносим несчастье, — всхлипывая, говорила я дедушке, идя к машине. — Каждый раз, как мы появляемся рядом, с ним случается что-то плохое.
— Мы не приносим несчастья, — сказал дедушка, погладив меня по голове. — Мы просто живем по другую сторону забора. Мы для него такие же чужие, как и он для нас.
— Приходи к нам в гости! — прокричала я, обернувшись к лощине. — Я оставлю ворота открытыми!
Я училась во втором классе, когда третьеклассник Нили Типтон превратил мою жизнь в настоящий ад. Он постоянно подкрадывался ко мне и шипел на ухо: «Малявка Малоуни!» — а потом дергал меня за волосы и, не успевала я обернуться, убегал.
Но однажды Нили получил по заслугам и с тех пор меня больше пальцем не трогал.
Началось все как обычно. На перемене я осторожно вышла во двор. Он поджидал меня, притаившись за дверью, и я, не поняв даже, что происходит, вдруг повалилась на землю.
— Попалась, Малявка Малоуни, — завопил Нили.
Я с трудом приподнялась, опершись на локоть, и тут вдруг услышала глухой удар и увидела, как Нили, отлетев от стены, валится на землю. Над ним стоял Ронни.
— Еще раз ее тронешь, — сказал он невозмутимо, — руки-ноги переломаю.
Ронни обернулся ко мне. Глаза его сверкали как молнии. Он словно ждал, что я на него сейчас накинусь.
— Спасибо, Ронни, — сказала я.
— Я слышал тебя тогда, в ложбине, — внезапно признался он. — Ты не похожа на всех остальных.
Сказав это, он развернулся и ушел.
В тот день я влюбилась в Ронни Салливана.
Сестры Макклендон жили в северной части городка, в застроенном старыми покосившимися домишками тупике, называвшемся Стафим-роуд или, как чаще говорили, Вставь-им-роуд.
Я, как и все, хихикала, слыша это название, смутно догадываясь, что в нем есть что-то неприличное. И еще я знала, что, если кто-нибудь из моих братьев сунет нос на Стафим-роуд, мама с отцом с него шкуру спустят.
Мама, если б могла, спустила бы шкуру со своего брата Пита. Всем было известно, что дядя Пит вечно ошивается у сестер Макклендон на Стафим-роуд. Даже я была наслышана о его дурных привычках и знала, что он — позор семейства Делейни.
Сестер было четыре — Дейзи, Эдна, Лула и Салли. Старшей, Дейзи, когда мне было семь, исполнилось лет тридцать пять, но из-за вытравленных перекисью волос и грубых складок у рта она выглядела гораздо старше. У нее имелся муж, о котором уже много лет не было ни слуху ни духу. Большую часть времени Дейзи проводила с Большим Роном Салливаном.
У Эдны и Лулы была целая вереница мужей. «Швырни горсть горошин в кучу Лулиных и Эдниных детишек, и ни за что не попадешь хотя бы в двоих от одного отца», — говаривал мой дедушка.
Салли Макклендон, младшей из сестер, было шестнадцать. Школу она бросила, хуже того, успела родить ребенка, мальчика. Говорили, что Салли — любимица дяди Пита.
Сестры Макклендон жили на пособие и кое-как подрабатывали — стирали, ходили убираться плюс к этому получали деньги от захаживавших к ним мужчин. Я решила, что дядя Пит — совсем чудной, раз имеет с ними дело.
Став старше, я поняла, что сестры Макклендон были бедными, необразованными и несчастными женщинами. Но в семь лет я только видела, что у моих родственников они вызывают жалость и отвращение. Добавьте к этим чувствам христианское милосердие — и получите благотворительность.
Такую, например, как на Пасху.
Стыдно признаться, но Пасха для меня была прежде всего корзинками с угощением, расписными яйцами и новыми платьями в оборочках. О благоговейной торжественности и речи не было — на Пасху я была принцессой. Мама купила мне бледно-розовое платьице с пышной юбкой, волнами расходившейся от талии. А к нему — белые замшевые туфельки и белую соломенную шляпку с розовой лентой.
В субботу перед Пасхой мы красили яйца. Весь день мы их варили и окунали в пахнущие уксусом краски. Часть яиц мы разложили в дюжину корзиночек с конфетами и книжками с библейскими рассказами. Корзиночки предназначались бедным детям Макклендонов со Стафим-роуд, которым мама вместе с другими благочестивыми дамами каждый год возила пасхальные подарки.
Утром на Пасху я в ночной рубашке спустилась в гостиную, где на столе стояла пасхальная корзина для меня — огромная, в розовых лентах, с розовым плюшевым пуделем. Я разорвала обертку гигантского шоколадного зайца и, предвкушая наслаждение, принялась вертеть его в руках.
В комнату вошел Эван в синем праздничном костюме и с Библией в руке. Ему было двенадцать, и он как раз проходил стадию «кто кого благочестивее».