— Ничего не бойся. Дай себе волю, — прошептал он. — Ты же со мной.
Я отхлебнула шампанского и часто заморгала, стараясь все-таки сдержать слезы. Нам обоим хотелось говорить друг с другом искренне и открыто, как прежде, но это было так трудно!
— А что значит «Ракаван»? — спросила я.
Он достал из нагрудного кармана ручку и написал прямо на папке слово «Раткабхайн».
— Это по-ирландски, — пояснил он. — Я упростил до «Ракаван».
— «Рат»... Крепость, да? — Я пыталась сообразить, как перевести остальное.
— Ложбина, — подсказал он. — Крепость в ложбине.
Рабочие уехали незадолго до полудня.
— Тебе надо поесть, — сказал Рон, когда мы остались с ним вдвоем.
Он отправился в дом и через несколько минут принес плетеную корзину с фарфоровыми тарелками, столовым серебром и крахмальными салфетками. Накрыв на стол, он достал из корзины керамические миски — в одной были вареные креветки, в других — салаты. Ко всему этому прилагалась бутылка охлажденного белого вина.
— Эта корзина бездонная? — спросила я, оглядывая все это великолепие.
— Ты мне приносила еду. И я хочу отплатить тебе тем же.
— Значит, придется есть, — ответила я.
В душе у меня пели соловьи.
Мы проговорили весь день. Все вокруг дышало миром и покоем. Свежий ветерок с озера, ароматы весеннего леса, несколько бокалов вина — и, повинуясь нахлынувшим на меня чувствам, я взяла Рона за руку и сквозь слезы взглянула на него.
Он прекрасно знал, что в нашей семье не принято выражать чувства вслух. Да, мои родственники заботятся друг о друге, любят делать близким подарки, собираются вместе за праздничным столом. Я достала из сумки альбом с фотографиями.
— Вот, — сказала я, листая его. Замелькали снимки — приемы, дни рождения, свадьбы. — Ты тоже часть всего этого.
— Только меня почему-то на этих снимках нет.
— Если бы ты не убежал из приюта, тебя бы взяли обратно на ферму. Ну почему ты мне тогда не доверился!
— Не доверился? Птичка, да ты всегда была единственным человеком, которому я доверял.
Я услышала это «Птичка» и чуть не разрыдалась. Смахнув слезу, я сказала:
— Скоро ты снова почувствуешь себя как дома. — А потом принялась убеждать его, что и в компромиссе есть свое благородство.
Сам он больше слушал, говорил мало, но я чувствовала, что наши отношения налаживаются.
— Неужели ты решила, что я приехал сюда, чтобы остаться? — спросил он. — Это же все временное и нужно мне ровно до тех пор, пока я не уговорю тебя уехать со мной.
— Ты останешься, — сказала я твердо. — И я даже подумать не могу, как ты здесь будешь ночью совсем один. Поехали к нам домой. Тебя же все приглашали. Ну, давай поедем!
— Ты — взрослая женщина. Останься здесь. Со мной.
— Я живу с родителями. И не хочу их расстраивать.
— А как тебе такой вариант: мы садимся на самолет и летим на побережье. Мы проводим ночь в гостинице на берегу океана.
— Ты что, пытаешься соблазнить женщину, которая и так нетвердо стоит на ногах, поскольку одна из них больная?
— Если я тебя соблазню, тебе не придется стоять на ногах.
Голова шла кругом. Хотелось отдаться на волю чувств — тепло его губ, глоток шампанского, упоение майского дня... Я встала и, опершись на палку, пошла по берегу озера. Он шел рядом.
— Мне надо много о чем подумать, — сказала я.
— Понятно, — кивнул он и взял меня под локоть. — Вот тебе моя рука. Доверься мне. А сейчас пойдем, я покажу тебе дом.
Я оглянулась и посмотрела на дом, новенький, ухоженный. Доверие. Надежность. Счастье быть только вдвоем...
Над озером сгущались сумерки. Одинокий голубь пролетел в сторону леса, туда, где за горой начиналась ложбина.
Ложбина. Я вдруг подумала — как близко мы от нее. Страшная память о прошлом вернулась, и по глазам Рона я поняла, что он думает о том же.
— Гони эти мысли! — сказала я — ему ли, себе ли. — Ты сейчас здесь не один.
Он посмотрел на меня с благодарностью. Я взяла его под руку, и мы стали медленно подниматься по склону.
Я удобно устроилась в глубоком мягком кресле у камина. Комната была отделана заново — медные светильники, мягкие ковры, мебель темного дерева. Рон в этой элегантной обстановке чувствовал себя свободно и раскованно. Я подумала, что мужчины умеют принимать все эти бытовые мелочи как должное.
Я встала и заглянула в приоткрытую дверь спальни. Там была огромная деревянная кровать, застеленная пушистым зеленым покрывалом.
Рон стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на меня.
— Люблю зеленый цвет, — сказал он. — Знаешь, когда я впервые сел на это покрывало, я почувствовал себя пасхальным зайцем в корзинке.
Я рассмеялась, а потом вспомнила про пасхальные корзины, про сестер Макклендон, про Большого Рона, про драку на Стафим-роуд в то праздничное утро. Дрожа от волнения, я с трудом добралась до кресла. Рон положил мои ноги на кушетку, снял с меня ботинки и носки, а потом принялся умело массировать больную ногу.
— До сих пор болит, да? — спросил он. — Я заметил, как ты на нее припадаешь.
Мой мозг безуспешно посылал предупредительные сигналы, но искушение оказалось сильнее. Его руки были такими умелыми и ласковыми. Я почувствовала, как по всему телу разлилось успокаивающее тепло. Я отдавалась его воле, и никакого желания противиться ей у меня не было.
— Что с тобой делать — ума не приложу, — шепнула я. — Я так рада, что ты жив, что ты рядом.
Он приник щекой к розовому шраму у меня на лодыжке.
— Я чуть было не потерял тебя навсегда. И хочу только одного — всегда быть с тобой рядом. И мне плевать, что все кругом будут удивляться, как быстро все у нас с тобой произошло. Я хочу тебя.
Дрожащей рукой я коснулась его волос. Он поднял глаза, встал, склонился ко мне, и мы слились в долгом и нежном поцелуе. Я уже готова была обвить руками его плечи, но тут вспомнила, сколько лет он заставлял меня мучиться.
— Это нечестно, и ты прекрасно это знаешь, — сказала я, отодвигаясь от него.
— Разве жизнь всегда бывала с нами честна?
— Я люблю тебя, — почти выкрикнула я.— Я это знаю наверняка, и пусть говорят, что нельзя любить человека, которого не видела двадцать лет. Если ты хочешь меня использовать, чтобы доказать всем и вся, что можешь мной обладать, я все равно буду тебя любить, но никогда больше близко к тебе не подойду. Если ты не можешь рассказать, почему исчез на двадцать лет, значит, все, что есть между нами, — ложь.
Он пошел и принес из спальни металлическую коробку.
— Когда ты это прочтешь, возможно, ты действительно не захочешь ко мне и близко подойти.
Он открыл коробку и вытащил из-под кипы пухлых папок несколько пожелтевших листков.
— Сначала прочти вот это, — сказал он, кладя письмо мне на колени.
На этой неделе он едва не умер. Теперь, Клэр, я точно знаю, что мне делать.
Зима выдалась на редкость холодная, а у меня полно работы на двух старых ранчо, которые я купил осенью. Каждый день, когда он возвращается из школы, я беру его с собой на работу. Даю ему всякие инструменты — пусть учится.
Так вот, на днях у него разболелся живот, поднялась температура. Я отвез его в больницу. Оказалось, это приступ аппендицита, нужна операция. Я так боялся, что он умрет. Боялся опять остаться в этом мире совсем один.
Очнувшись после наркоза, он взял меня за руку — как раньше, когда был маленьким, и сказал, что не боится, потому что я рядом. Я пообещал ему, что буду рядом всегда.
Тогда-то я и понял, как сильно мы с ним друг друга любим.
Я не могу допустить, чтобы кто-то его у меня забрал. Пусть я больше ничего хорошего в этой жизни не совершу, но хотя бы его выращу. Я стану для него отцом, настоящим отцом, которого у меня никогда не было, и, может быть, это хоть как-то искупит то, что мой отец сделал с тобой.
Вот поэтому-то я и не могу сейчас сообщить тебе, где я. Если бы мы с тобой стали общаться, твои родственники рано или поздно об этом бы узнали. А этого я допустить не могу, по крайней мере, пока он не вырос. Знаешь, сегодня вечером я скучаю по тебе, как никогда. Просто места себе не нахожу. Я выращу этого парнишку, потому что люблю его и потому что он — мостик к тебе.