— Ошибка.
Рывок на себя — и каторжник, не ожидая такого, полетел вперед, прямо на мой поднятый клевец. Острие вошло ему в глаз, пробило череп и вышло с другой стороны. Его тело обмякло, но я уже рвал цепь с ноги, чувствуя, как темная жижа стекает по голени.
— Еще! — Ветер смеялся вместе со мной. Ему нравилось освобождать эти заблудшие души. Он пел от восторга, что сейчас мы едины.
Они не останавливались. И я тоже.
Каждый мой удар выбивал из них последние искры нежизни. Каждый шаг вперед оставлял за собой лишь трупы и лязг кандалов. Я не знал, сколько их еще осталось. Не знал, смогу ли дойти до конца. Но одно я знал точно — если и умру, то завалю их телами весь этот проклятый тоннель.
Шахта дрожала. Мертвые падали один за другим, но воздух оставался плотным — как перед бурей. Я почувствовал это еще до того, как увидел. Что-то рвало само пространство, пробуждая в камне древний страх.
Тень скользнула по стене шахты — холодная, неестественно длинная. Воздух задрожал, и из глубины вышел тот, кто гнал на убой этих каторжников.
Его фигура, будто высеченная из темного нефрита, двигалась с глухим давлением — как осыпь, готовая обрушиться. На нем был халат грязно-зеленого оттенка, тяжелый, с рукавами, расшитыми узорами сплетенных корней — знаками власти над духами каторжников. Пояс, стянутый в тугой узел, был плетен из жил каменных змей, шевелившихся в такт его дыханию.
Его одежды отдаленно напоминали одежды чиновников прошлой династии. Зеленый цвет говорил о его ранге. Высший среди низших — седьмой. И словно в подтверждение статуса на его груди висела тяжелая бронзовая пластина с семью зубцами. Знак того, что он полновластный хозяин этой шахты, в чьих руках судьбы всех каторжан. Знак того, что именно он решает, кому жить, а кому умереть.
Лицо — маска без выражения, отполированная до зеркального блеска. Ни глаз, ни рта — лишь две узкие щели, из которых струился бирюзовый отсвет, зловещий и глубинный, как свет гнилушек в шахтной жиже. И все же он говорил — голосом, рожденным скрежетом, будто глыбы трутся в утробе горы.
Пальцы — тонкие, с узловатыми суставами, как у корня, вырванного из земли. На их концах — черные, острые, как кремень, ногти, оставляющие царапины на стенах просто от прикосновения. В одной руке он держал тяжелый двухвостый кнут: один хвост сплетен из живых лоз, другой — из странных металлических нитей, больше похожих на ожившие иероглифы.
На голове — шапка-гуань из почерневшей бронзы, увенчанная семью гранями — по числу ранга. За спиной — плащ из цепей, и каждый его шаг отзывался в камне звенящей болью, будто сами стены боялись смотреть ему в спину.
От его присутствия шахта наполнилась тяжелой гнилостной аурой власти. В ноздри бил запах сырого камня, смешанного с могильным тленом. Зеленоватый свет сопровождал каждый его шаг.
Оставшиеся на ногах каторжане при его виде пытались вжаться в каменные стены, но он не обращал на них внимания. Его интересовал лишь я. Подойдя ближе, он остановился и произнес:
— Ты нарушил Порядок в моей шахте.
Слова осыпались, как камнепад, впивались в уши. Каждый слог — скрежет. Каждый звук — груз, который давил мне на плечи.
— Но Седьмой Ранг милостив. Ты будешь работать… пока не станешь частью этих стен.
— Да пошел ты! — прорычал я в ответ на его слова. А потом выдал тираду, от которой покраснел бы даже самый просоленный матрос.
Я смотрел в щели маски бывшего чиновника и не чувствовал страха. Он пришел за мной, но встретит лишь смерть. Небо не позволит мне сдохнуть, пока наставник не отомщен.
Похоже, мои слова его задели, и он атаковал первым. Чего я и добивался. Кнут взвился, как молния, и ударил в камень рядом с моей головой. С яркой вспышкой камень разлетелся на мелкие осколки.
Но меня там уже не было. Рывок вперед — и тут же прыжок с переворотом, уходя от кнута. Шаг вперед — и клевец бьет в его бок, который тут же покрылся нефритовыми наростами. Звук был словно я бью в стену.
Его голова повернулась, а в щелях безликой маски вспыхнул свет. Скорость его ответного удара попросту поражала. Он был быстрее меня.
Кнут сверкнул, как молния, и обвил мою руку с клевцом. Лоза сжалась, разрывая одежду и выжигая на коже иероглиф — боль. С рыком я рубанул ножом, и, на удивление, она легко поддалась. Уклон — и тут же перекат от нового взмаха.
Рука горела, как после ожога, но иероглиф тускнел с каждым ударом сердца. Вот только его кнут снова отрастил потерянные части.
— Ты дерешься, как жалкий вор, — прорычал он. — Такие, как ты, нарушают порядок. Лишь работая на благо империи, вы сможете исправить свои прегрешения. Склонись! — По ушам ударила звуковая волна, одновременно давя на мою психику.